Николай Ямской - Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни
Главный советский писатель, в честь кого тогда, собственно, и переименовали главную столичную улицу, в «Арктику», похоже, не заглядывал. Зато он самым активным образом вмешался в судьбу другого кафе, открытие которого стало настоящим событием, о чем осенью 1934 года написала «Вечерняя газета».
«Хошь — читай! Хошь — пляши!»Эту общепитовскую точку в той публикации даже назвали «образцово-показательной». Она и вправду получилась на славу. Три зала, стены в которых обили невероятной красоты материей, изготовленной по специальному заказу на текстильной фабрике в Орехове-Зуеве. В главном зале играл оркестр. Второй, круглый, специально был приспособлен для танцев. Холл третьего предназначался для отдыха: здесь желающим выдавали книги, газеты и журналы. Словом, радостно живи и содержательно развлекайся! Единственно, в чем с новичком могло посоперничать другое, расположенное ближе к нынешней площади Маяковского кафе, — так это то, что там показывали документальные фильмы, для чего лампы на столиках были снабжены специальными колпачками. Однако во всем остальном «фильмотека» у Маяковки заметно уступала новому кафе. Последнее выигрывало даже в расположении. Потому что находилось в самом оживленном месте столичного центра — на Пушкинской площади, примерно в той же «точке», где сегодня популярная «Пушка». Название новому кафе тоже дали соответствующее — «Пушкин».
Поминание как напоминаниеВот это-то название и вызвало у Максима Горького негодование. Так уж совпало, что в ту пору всю страну начали готовить к очередному пушкинскому юбилею. Отмечать его собирались с исключительным размахом, для чего, собственно, и поставили во главе подготовительного комитета не кого-нибудь, а опять же первого среди первых советских писателей. Грядущий юбилей выпадал аккурат на 1937 год — самый пик массовых сталинских расправ над собственным народом. В связи с чем оказался исключительно «созвучен» плану вождя. Ибо, в отличие от общепризнанного обычая пышно «юбилеить» по случаю дня рождения великого поэта, нацеливало массы на чествование столетия его безвременной гибели (!).
То, как это «заздравие» сольется с «заупокоем», сам Горький не увидел: в 1936 году его не стало. А пока, совершенно не подозревая, как все скоро будет «свежо и оригинально», советский классик нашел недопустимым ставить имя Пушкина и общепит на одну доску. Мало того, не поленился отписать тогдашнему руководителю московских большевиков Лазарю Кагановичу: всемерно, дескать, протестую против такой неподобающей формы увековечивания нашего дорогого классика, как появление его имени на вывеске какой-то кафешки.
И снова «о музыке толстых»Наверху, где вообще-то как раз любили всех «строить» вровень с землей, а то и опускать на метр-полтора глубже, протест горячо поддержали. Кафе переименовали в «Спорт». Виновных наказали. И циркулярно учредили порядок, согласно которому впредь названия предприятиям могли присваиваться лишь с разрешения Моссовета.
Сегодня, словно насмехаясь над советским сюрреализмом, «Пушка» живет и процветает. А за спиной большого дома на противоположной стороне Тверской на одноименный бульвар уверенно смотрит в будущее дорогущий ресторан «Пушкинъ».
В интересующие нас 1930-е сходным по уверенности чувством могла похвастаться разве что «Арктика». Хотя, строго говоря, тому же Максиму Горькому было к чему придраться. В начале XX века он посетил буржуазную Америку, которую, судя по его очеркам, писатель нашел «погрязшей в погоне за чистоганом» и джазовых ритмах «музыки толстых».
И вот теперь, тридцать лет спустя, эта музыка вовсю звучала в «Арктике» каждый вечер до часа ночи.
Пломбир для первопроходцевТем не менее ни на эти легкомысленные мелодии, ни на висящую над входом в «Арктику» вывеску в то время никто авторитетно не покушался. Да и зачем, если в этом кафе всегда шли в ногу с эпохой. То есть на своем, кулинарном уровне стремились как можно оперативнее откликнуться на все ее героические вызовы. Так, во второй половине 1930-х годов юное поколение бредило межконтинентальными авиаперелетами и освоением Великого Северного пути. И в кафе «Арктика» соответственно откликались на этот зов, предлагая посетителям персональные айсберги из пломбира и ледяные торосы из эскимо….
«Времена не выбирают — в них живут и умирают…»
Снова и снова не перестаю удивляться тому, что на излете 1930-х, то есть в самый пик сталинского репрессивного разгула, жизнь в московских кафе просто кипела. Лучшими из них, как уже отмечалось, были конечно же те, что располагались при крупных, «с историей» ресторанах. Однако и такие «автономные», как кафе «Арктика» на Тверской, «Артистическое» в Камергерском или «Красный мак» у Петровки, тоже держали марку довольно высоко.
Самое же главное — все отличались «лица необщим выражением». Потому что в каждом была своя «изюминка». Кафе «Националь» славилось кофе со сливками и яблочным паем. В «Метрополь» посетитель спешил ради бриошей и неподражаемых пончиков. Самые вкусные хворост и какао подавали в «Артистическом».
Что касалось кафе-мороженых, то — как уже рассказывалось в предыдущей публикации — не было по этой части в довоенной Москве более посещаемого, чем «Арктика».
Последние мирные дниИ все же лучшим — трехслойным, высоким, как башня, и невероятно вкусным — пломбиром угощали в «Красном маке». Находилось это летнее кафе на углу Петровки и Столешникова. То есть примерно там же, где шумно гремевшие в середине 1920-х по всей Москве «Взбитые сливки». В конце 1930-х — начале 1940 года этой точки на общепитовской карте города уже не существовало. И эстафета популярности прочно перешла к «Красному маку». Об этом лучше всего у Юрия Нагибина. «…И как было прекрасно, — с понятной ностальгией писал он, — сидеть в скрещении двух самых оживленных улиц городского центра над башенкой из мороженого, крема и взбитых сливок, глазеть на прохожих, лениво перебрасываться замечаниями о проплывающих мимо красавицах и упиваться своей взрослостью. Тут не было ни тени цинизма. Семнадцатилетние оболтусы, мы были целомудренны и трезвы, наши загулы — это кафе-мороженое».
Какими ушли. И какими вернулисьВсе оборвалось 22 июня 1941 года. Рестораны и кафе закрылись. Молодежь ушла на фронт. И та, что уцелела и через четыре года вернулась, от сладкого довольно сильно отвыкла, привыкнув на передовой к соленому, едкому и горькому.
В апреле 1944 года, когда уже стало совершенно ясно, что война окончательно и бесповоротно вернулась туда, откуда пришла, жизнь в московских ресторанах и кафе снова стала потихоньку налаживаться.
Однако подлинное возрождение началось, конечно, уже после Победы. Тогда вновь потянулась публика в «Коктейль-холл» — тот самый, что скоро стал особенно популярным в среде юных неформалов послевоенной поры.
И снова на углу Петровки и Столешникова появилась длиннющая очередь из желающих попасть в «Красный мак».
В шесть часов вечера после войныСосед наш по коммуналке — бывший гвардии младший лейтенант, потерявший под Кенигсбергом ногу, — был как раз из того — нагибинского — поколения. Не знаю, как до войны, но после Победы он всем кафе предпочитал брутальную пивную на Сухаревской (тогда Колхозной) площади. Оттуда — почти никаким — его частенько извлекал мой отец — тоже, кстати, закончивший войну гвардии капитаном. И тоже комиссованный, но несколько позже — после тяжелого ранения во время штурма Данцига. В июне 46-го — аккурат в канун батиного дня рождения — к нам свалился из-под Ростова его однополчанин. Вот тогда, поддавшись на отцовские уговоры, все трое и отправились в «Красный мак».
Погнала ли их туда ностальгия? Вряд ли! Все было в общем-то из-за меня. Отец потом говорил, что просто давно собирался побаловать сынулю хорошим мороженым.
И «дым Отечества»…Мороженое и вправду оказалось классным. Потому как, захлебываясь сладкими слюнями, я уплел одну вазочку. И попросил повторить. За эту жлобскую прожорливость я был наказан, Первым делом меня поразила сильнейшая икота. А потом начало изнутри сотрясать от холода. Не помню, у кого из троих я потом отогревался на руках. Скорее всего, у отца. Но принципиального значения данное обстоятельство не имело. Все эти измутуженные войной, наспех залатанные в госпиталях мужики были мне роднёй. Все донашивали одинаково выцветшие армейские гимнастерки, от которых веяло домашним для меня теплом. И каким-то особым, опять же общим для всех троих запахом. Это был крепко въевшийся в поры и потому всё еще не успевший выветриться запах пота, пороха, передовой. И конечно же «наркомовских ста грамм» — горького послевкусия большой четырехлетней народной беды, которую было невозможно подсластить никаким, даже самым лучшим послевоенным мороженым.
