Людмила Черная - Антропологический код древнерусской культуры
Одним из самых замечательных иконостасов середины XV века считается так называемый «Кашинский чин», хранившийся в г. Кашине, но созданный в Твери, во время правления самого яркого ее князя Бориса Александровича (1425–1461 гг.). Его составляют двадцать семь икон: одиннадцать фигур деисуса, семь икон из праздничного чина и девять пророков.[430] Иконы выполнены в тонкой манере, ориентированной на рублевский стиль, их характеризует точность рисунка, выверенность композиций, пластическая выразительность, прекрасная гамма красок. Искусствоведы особо акцентируют внимание на ансамблевой цельности, уравновешенности всех частей Кашинского иконостаса. Он олицетворяет собой тот самый «чин», фиксирующий идеальное сочетание благого и прекрасного, внешнего и внутреннего.
Так же как архитектура, фресковые росписи и иконостас, достигают расцвета и совершенства форм богослужебные и церковноучительные книги (лицевые с миниатюрами и без них), предметы декоративно-прикладного искусства (паникадила, свечи, оклады икон, церковная утварь), церковное облачение священнослужителей и памятники лицевого шитья – все, что наполняло средоточие средневековой культуры «Души» – храм. Свои вершины покоряют миниатюристы, создавая шедевры книжной миниатюры. Ориентируясь на достижения в иконописании, художники книги переносят на пергамент, а затем с XIV в. и на бумагу лучшие композиционные решения, совершенные цветовые сочетания, художественные достижения в передаче образов. Высота искусства книжных миниатюристов заставляет исследователей предполагать, что авторами миниатюр в некоторых из знаменитых рукописей были Андрей Рублев, Феофан Грек, Дионисий и их ученики. Так, две полосные миниатюры «Псатыри», созданной в последние десятилетия XIV века в Новгороде и получившей позднее название «Псалтырь Ивана Грозного», изображают царя Давида и псалмопевца Асафа в манере, близкой к фрескам Феофана Грека.[431] В другой новгородской рукописи того же времени – «Погодинском Прологе» – даны довольно грубо выполненные в народном тяжеловесном стиле «портреты» некоторых святых (Симеона и его матери Марфы, епископа дамасского Анании, Козьмы и Дамиана, пророка Наума, Василия Кесарийского и др.), лики и одежды которых покрыты резкими белильными мазками, копирующими технику фресок великого мастера. Таким образом, новгородские миниатюры ориентировались на творчество Феофана Грека. Московские же миниатюристы шли за византийскими образцами и Андреем Рублевым. «Евангелие Хитрово», получившее свое название по имени его владельца в XVII в. главы Оружейной палаты боярина Богдана Хитрово, отличается восемью великолепными миниатюрами, изображающими четырех евангелистов и их символы. Считается (хотя и не признается всеми), что образы Матфея, Марка и Луки писал Андрей Рублев.[432] Иногда великому мастеру приписываются и миниатюры «Морозовского Евангелия» из Успенского собора Московского Кремля.
Столь же совершенны и дошедшие до нашего времени образцы прикладного искусства, созданные для богослужебных нужд по заказу церкви. Шедевром можно назвать серебряный панагиар из ризницы Софийского собора в Новгороде, сохранивший имя своего создателя – Ивана – и время создания – 1435 г., написанные на верхней створке. Замечательна подставка панагиара: скульптурные изображения четырех воздевших кверху руки ангелов, стоящих коленями на спинах львов, держащих друг друга зубами за хвосты. Мастер Иван несомненно был знаком с образцами западноевропейской торевтики, что отразилось в трактовке фигурок львов и оградки поддона в виде крестоцветов. Литые фигурки, украшающие оклады книг, икон, драгоценные церковные сосуды, получили широкое распространение и в Москве, особенно на рубеже XIV–XV веков. Выдающимися памятниками своего времени считаются два Сиона, сделанные для кафедрального Успенского собора по приказу Ивана III в 1486 г. Выполненный в форме пятиглавого собора Большой Сион состоял из двух частей: верхняя – XV века, нижняя, представляющая собой горельефные изображения двенадцати апостолов, была взята из романского реликвария XII в. работы кельнского мастера. Малый Сион воспроизводил форму московского одноглавого храма с тремя рядами кокошников.[433]
Высокого мастерства достигают в XIV–XV столетиях и произведения лицевого шитья. Конечно, дошли далеко не все памятники. Поражает своим совершенством воздух для покрытия литургических сосудов, сделанный в 1389 г. по заказу великой княгини Марии Александровны, о чем сообщает вышитая по краю надпись. На нем вышита многофигурная композиция, включающая деисус с «Нерукотворным Спасом» в центре и фигурами Богоматери и Иоанна Предтечи в рост, а также с изображением митрополита Петра, покровителя Москвы, перенесшего сюда свою митрополичью кафедру незадолго до смерти в 1326 г. Канонизированный в 1339 г. митрополит Петр, возможно, впервые был изображен именно на этом воздухе. Композиция включала еще четырех серафимов и восемь полуфигур избранных святых, помещенных над деисусом, четырех евангелистов по углам и двадцать ангелов, разбросанных по полю воздуха. Столь же живописен и покров на гробницу Сергия Радонежского, шитый около 1425 г. На нем преподобный представлен в темно-фиолетовой рясе в полный рост с непокрытой головой (клобуком на плечах). Чрезвычайно выразителен лик святого, в котором исследователи даже находят черты портретного сходства. Образец золотного шитья, выполненного нитью, обвитой золоченой проволокой, представляет саккос митрополита Фотия, сшитый из голубого атласа и украшенный более чем сотней изображений библейских героев и современников (самого митрополита Фотия, великого князя Василия Дмитриевича, его жены Софьи Витовтовны, княжны Анны и ее мужа Иоанна Палеолога). Реальные исторические лица попали и на пелену с изображением крестного хода в вербное воскресенье 1498 года, где среди вышитых шелком изображений можно видеть фигуру Ивана III, его сына Василия, внука Дмитрия, снохи Елены Стефановны (Волошанки), митрополита Симона и др. Выполненная, скорее всего, в мастерской Елены Волошанки эта пелена расшита яркими шелковыми нитями с использованием орнамента явно не русского, а скорее родного для дочери волошского господаря Елены Стефановны.[434]
Столь же богата и литература эпохи расцвета. Прежде всего, мы видим, что в мировоззрении людей XIV–XV столетий наличествует устойчивое и непреложное христианское восприятие пространства и времени, в котором невидимое пространство и вечное время подчиняют себе видимый мир и мимоидущее время. Создаваемые в эту эпоху летописи, в особенности Троицкая и Симеоновская, с одной стороны, как будто строятся на объективной независимой фиксации событий мимотекущего времени, о чем пишет в конце рассказа о нашествии Едигея на Русь и сам летописец: «И сиа вся написанная, аще и не лепо кому зреться, иже толико от случившихся в нашей земле неговеине нам изглаголавшем, мы бо ни досажающи, ни завидяще чести вашей и таковая вчинихом…».[435] Но тут же он разъясняет, что его правда о князьях строится на страхе перед Богом и его задача – показать «вся временнобогатства (выделено нами. – Л. Ч.) земская не обинуяся» [254], чтобы «юнии старцев да почитают и сами едини без искуснейших старцев всякаго земскаго правлениа да не самочиннуют… (выделено нами. – Л. Ч.)» [254]. Отсюда проступает триада опорных позиций летописца, дающих ему право судить современников: Бог – чин – старина. Страх пред Богом, а не пред князем (!) заставляет его видеть окружающий мир «внутренними очами». Чин как устоявшийся правильный миропорядок помогает людям избегать беcчиния и самочиния. Старина представляется как раз тем идеальным временем, когда и Бог, и чин сходились в одной точке.
С подобных же позиций ведется не только московское, стремящееся стать общерусским, но и новгородское летописание, концентрирующееся на проблемах Новгорода Великого и своего края. Примечательно, что и хронограф второй редакции – «Еллинский и Римский летописец» – перерабатывается в том же ключе. С одной стороны, исторические познания расширяются, включаютcя новые факты из античной и византийской истории, изложение отдельных сюжетов беллетризируется, но с другой стороны, провиденциализм и расстановка соответствующих акцентов превращаются в систему, в соответствии с которой обрабатываются любые исторические данные. Так, в 1448–1453 гг., по наблюдениям О. В. Творогова, в новой редакции Хронографа были включены обильные материалы по истории церкви, а также жития, чудеса и пр. («Повесть вкратце полезна о латынех…», «Чюдо о хромом», «Чюдо о слепом», «Житие Богородицы» Епифания Кипрского, «Слово о черноризце», «Сказание о воздвижении хлеба пресвятой Богородице» и др.).[436] Интерес составителей очевиден: показать внутреннюю невидимую жизнь мира, прорывающуюся посредством чудес в тленную иллюзорную внешнюю ткань бытия; доказать подлинность самых невероятных с точки зрения внешнего разума явлений, как раз и составляющих сущность движения истории. На наш взгляд, подобная обработка «Хроники» Георгия Амартола и других источников, составляющих Еллинский летописец, доказывает, что в сознании русских людей XIV–XV вв., мир невидимый полностью побеждает мир видимый.
