Марселен Дефурно - Повседневная жизнь в эпоху Жанны дАрк
Победы, одержанные Жанной д'Арк, способствовали тому, что общественное мнение еще больше склонилось в пользу арманьяков. После битвы при Пате, когда вполне возможным представлялось нападение на Париж, Филипп Добрый вернулся в столицу, чтобы попытаться оживить угасающий пыл своих сторонников. И тогда в Париже устроили большую процессию и публично зачитали «хартию», в которой перечислены были все прежние грехи арманьяков и, в частности, напоминались обстоятельства убийства в Монтеро Иоанна Бесстрашного, когда «герцог Бургундский, стоявший на коленях перед дофином, был, как известно каждому, предательски убит». После чего, воспользовавшись волнением, которое охватило всех при упоминании об этом убийстве, «от народа потребовали клятвы быть верными регенту и герцогу Бургундскому». Но все эти пропагандистские мероприятия не только не уменьшили, но даже не поколебали воздействия побед Жанны, а главное – эффекта, произведенного коронацией в Реймсе, придавшей Карлу VII законность, которой недоставало его сопернику. Хроника венецианского купца Морозини, прекрасно осведомленного о событиях во Франции благодаря наличию корреспондентов во Фландрии, в Бретани и Провансе, показывает, какое воздействие имели победы народной героини и как распространена была вера в ее миссию. Шума, который был поднят вокруг руанского процесса и выдвинутых против Жанны обвинений в колдовстве, оказалось явно недостаточно для того, чтобы переменить мнение общества, уж слишком было ясно, что речь идет о политическом процессе. «Все убеждены в том, – говорит Морозини, – что англичане сожгли ее из-за ее успехов, только потому что французы все побеждали и побеждали, и англичане считали, что, как только умрет эта девица, удача отвернется от дофина». Сам Парижский горожанин, несмотря на то что в 1429 г., в дни, когда Жанна осаждала Париж, испытывал сильнейшую тревогу, хотя и перечисляет «ошибки и заблуждения девицы Жанны», все же прибавляет: «Много было таких и здесь, и в других местах, кто говорил, что она была мученицей и пострадала за правое дело и за своего господина, другие же говорили, что это не так». Именно ради того, чтобы подавить благоприятное для Жанны общественное мнение, через несколько недель после того, как она была казнена, один монах-доминиканец произнес в Сен-Мартен-де-Шан проповедь, в которой к ее действительным проступкам прибавил вымышленные им детали, среди прочего – что она с четырнадцатилетнего возраста носила мужскую одежду и что «ее отец и мать охотно умертвили бы ее уже тогда, если бы могли это сделать, не страшась мук совести…».
Подобная пропаганда плодов не принесла, антианглийские настроения усиливались из-за недовольства экономической ситуацией, и демонстрация согласия и присоединения с течением времени выглядела все более подозрительной. В 1430 г. молодого Генриха VI встретили в Руане шумными изъявлениями восторга и так громко вопили «Ноэль!», когда он проезжал мимо, что ему это стало неприятно, и он попросил, чтобы прекратили «этот ужасный шум, который они подняли». Правда, – как замечает хронист Пьер Кошон, рассказывая нам об этих событиях, – «регент и его жена вышли на улицы, чтобы взглянуть, кто шумит…», что ставит под большое сомнение спонтанность этого теплого приема.
Осознавая опасность, которую представлял собой рост антианглийских настроений, правители стали умножать меры предосторожности, а одновременно – и репрессии. Сторонники дофина, покинувшие столицу и благодаря этому избежавшие казни или заключения, лишились своего имущества: их дома и земли были конфискованы. Среди жертв такого ограбления, рядом с принцами крови, каким был Карл Орлеанский, в то время томившийся в заточении в Лондоне, видными людьми вроде Мартена Гужа, епископа Клермонского, или бывшего главного военного казначея Жана де ла Э, мы видим простых горожан, адвокатов, прокуроров, купцов и даже ремесленников: Жан де ла Рю, башмачник, Тома Филипп, пирожник… Часть конфискованного имущества продавалась с торгов в пользу королевской казны, излишки шли на вознаграждение «отрекшихся французов», присоединившихся к английскому государю. Особенно благосклонным было отношение к кабошьенским предводителям: мясники Жан из Сент-Йона и Жан Легуа получили по три сотни ливров ежегодной ренты, определенной им с конфискованных зданий; по двести ливров назначили каждому из организаторов заговора, в 1418 г. открывшего бургиньонам ворота Парижа. Перрине Леклер, распахнувший перед ними ворота Сен-Жермен, получил, кроме того, высокий пост в парижском монетном дворе, а Жан из Сент-Йона стал казначеем – главным управляющим финансов.
Были приняты строгие меры, которые должны были воспрепятствовать каким бы то ни было сношениям между парижским населением и областями, подчинявшимися арманьякам. Горожанам запрещено было выезжать из Парижа без паспорта под страхом, что потеряют возможность вернуться обратно. Когда в 1436 г. арманьяки плотно окружили Париж, жителям столицы было под угрозой виселицы запрещено даже подниматься на укрепления, доступ туда был открыт только для часовых. Правда, необходимость снабжать город продовольствием иногда заставляла правителей Парижа смягчать суровый нрав и смиряться с тем, что жители города просят у стоявших лагерем в окрестностях арманьяков пропуска, чтобы обрабатывать свои земли. Так, например, грамота о помиловании была выдана некоей вдове, которая ради того, чтобы собрать урожай со своего виноградника в Шайо, обратилась за пропуском в арманьякский гарнизон в Сен-Дени «без разрешения и дозволения нашего правосудия».
Осуществлялся строгий контроль за перепиской, которую могли вести – главным образом через посредство купцов – между собой Париж и области, повинующиеся дофину. В 1423 г. парижская полиция задержала молодую женщину по имени Жаннетта Бонфис, получившую письмо от Жана Рутье, мастера монетного двора из Пюи. По дороге в Шатле, где ей предстояло отбывать заключение, она умудрилась «как можно незаметнее» уничтожить письмо. Но обрывки этого послания были найдены на улице и доставлены парижскому прево, который сумел восстановить текст. К счастью для молодой женщины, речь там шла всего лишь о личных проблемах, но тем не менее Жаннетту приговорили к изгнанию.
Больше всего опасались появления в Париже людей, прибывших извне: под разными личинами среди них могли оказаться шпионы дофина. Был отдан приказ доносить полиции на всякого человека, даже и на близкого родственника, если он тайно проник в столицу. Все эти меры внушали такой ужас, что один горожанин, Жан Бодуар, выдал полиции собственного сына, который, побывав на службе у арманьяков, вернулся в Париж с намерением подчиниться властям. Молодого человека посадили в тюрьму, но впоследствии он добился помилования, согласившись на условие, что принесет клятву верности английскому королю. Подобным же образом была арестована молоденькая служанка, восемнадцатилетняя девушка, которая вместе с хозяйкой покинула город в десятилетнем возрасте, а теперь вернулась.
Однако, каким бы строгим ни был полицейский надзор, каким бы суровым карам ни подвергались нарушители, все это не могло помешать недовольству проявляться все более открыто. Грамота о помиловании, выданная парижскому ювелиру Госсюйену, показывает, каким образом совершался переход от недовольства существующим положением вещей к организации заговора с целью это положение вещей изменить: «… Приблизительно в середине августа 1433 г. названный Госсюйен встретился в конце моста Нотр-Дам с неким Мишелем Гарей, занимающимся приготовлением соусов, и названный Госсюйен сказал этому Мишелю Гарей, что хочет пить, и, не тратя времени на долгие разговоры, они вместе отправились, как имели обыкновение делать, обедать в ту таверну, где на вывеске Образ Богоматери. В эту же таверну вошли ныне покойный Жан Троте, пекарь, и сапожник по имени Жан из Арраса, они сели вместе с названными выше Госсюйеном и Мишелем. И за обедом разговаривали, как часто бывает, о войнах, которые ведет наше королевство, и о бедствиях простого народа в Париже и в других местах. И среди прочего упомянутый покойный Троте или кто-то другой из этой компании спросил у Госсюйена, хороший ли доход приносит ему ремесло ювелира. На это названный Госсюйен ответил, что у него самое разнесчастное ремесло из всех, поскольку булочники, сапожники и люди многих других профессий всегда хоть понемножку трудятся и более или менее успешно продают свои изделия, а вот парижские ювелиры большую часть времени не находят людей, которые делали бы им заказы, даже если они соглашаются отдавать сделанные ими вещи меньше чем за полцены. И, говоря обо всем этом, названный Госсюйен, ничего плохого в виду не имея, сказал, что никогда в Париже не наступят хорошие времена, пока во Франции не появится миролюбивый король, пока Университет не будет полон и заселен (добрыми) людьми, и пока суду парламента не будут повиноваться и не будут его содержать так, как названному Госсюйену бы хотелось. И, с другой стороны, названный и ныне покойный Жан Троте сказал, что не может больше продолжаться так, как сейчас, и что если бы в Париже нашлось пятьсот человек, которые сговорились бы поднять мятеж, их поддержали бы не меньше тысячи. И, сказав такие слова, они закончили обед и ушли, и названный Госсюйен отправился заниматься своим делом, как обычно». Это совещание в таверне, ответственность за которое Госсюйен пытался свалить, обвиняя его во всем, на «покойного Жана Троте», который уже не мог себя защитить, стало отправной точкой заговора, во главе которого встал Жан из Арраса и который был раскрыт парижской полицией. Жан Троте вместе с другими заговорщиками был арестован и обезглавлен. Жану из Арраса удалось бежать, затем он вернулся в Париж и выдал сообщников (в том числе и Госсюйена) в обмен на обещанную ему безнаказанность.
