Лилия Кузнецова - Петербургские ювелиры XIX – начала XX в. Династии знаменитых мастеров императорской России
На празднике присутствовал наставник великой княгини в русском языке Василий Андреевич Жуковский, поражённый не только изысканным зрелищем, но и грацией и очарованием его высокопоставленной ученицы. Поэту-романтику показалось, что та, когда её пронесли на паланкине в процессии, провеяла над ним, «как Гений, как сон; этот костюм, эта корона, которые только прибавляли какой-то блеск, какое-то преображение к ежедневному, знакомому». Жуковский никак не мог забыть берлинский праздник, и в его памяти вставала «эта толпа, которая глядела на одну: этот блеск и эта пышность для одной; торжественный и вместе меланхолический марш; потом пение голосов прекрасных и картины, которые появлялись и пропадали, как привидения, живо трогали, еще живее по отношению к одному, главному, наконец, опять этот марш – с которым все пошло назад, и то же милое прелестное лицо появилось на высоте и пропало в дали – все это вместе имело что-то магическое! Не чувство, не воображение, но душа наслаждалась…» Из-под его пера вылились вдохновенные строки, обращённые к Лалла Рук:
Ах! Не с нами обитает
Гений чистой красоты:
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты.[40]
Даже через двадцать два года Жуковский упомянул незабвенный праздник 1821 года в посвящении к написанной им «индийской» повести «Наль и Дамаянти», адресованном очередной его ученице, юной великой княжне Александре Николаевне, самой младшей дочери «Лаллы Рук».
Теперь берлинцы так назвали свою королевну Шарлотту, блеск и богатство костюма в сочетании с её красотой произвели тогда в зале подлинный фурор, а благодаря вдохновенным стихам Жуковского и петербуржцы так стали называть супругу будущего русского самодержца Николая Павловича.
Вот и Александр Сергеевич Пушкин, описывая цвет общества на балу в Аничковом дворце, увековечил в XXVII строфе VIII главы «Евгения Онегина» незабываемое впечатление от появления Лалла Рук «в зале яркой и богатой»:
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла-Рук.
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо вьется и скользит
Звезда – харита меж харит,
И взор смешенных поколений
Стремится, ревностью горя,
То на неё, то на царя…
Кстати, императрицу Александру Феодоровну ещё с девичьих времён называли также «Белой розой» или «Белым цветком», так как в семье её сравнивали с Бланшефлур – одноимённой нежной и прекрасной героиней, но не французского куртуазного романа «Флуар и Бланшефлор», а «Волшебного кольца» – творения барона Фридриха де ла Мотт Фуке, лишь стилизованного под средневековые сказания. В Потсдамском парке Сан-Суси для приехавшей погостить к родным русской царицы в день её рождения, 13 июля 1829 года, устроили своеобразный рыцарский поединок «Турнир Белой Розы», после которого Александра Феодоровна свято сохраняла в петергофском Коттедже дивный серебряный цветок и памятный кубок, исполненные Иоганном-Георгом Хоссауэром, придворным ювелиром прусского короля.[41] А помещённый на рыцарском щите меч в венке из белых роз стал гербом Петергофской Александрии.
И.Г. Хоссауэр. Ветка розы. 1829 г. Серебро. ГМЗ «Петергоф»
Да и в Петербурге высший свет при любящей веселиться августейшей чете то и дело выдумывал очередные костюмированные балы, прихотливо перебирая прошедшие времена и костюмы самых разных стран, причём порой совершенно фантастические.
В 1833 году на масленицу обратились к восхитительной Индии. Маскарад «Магическая лампа» начался в доме князя Петра Михайловича Волконского, а затем участники костюмированного бала переместились в Зимний дворец. «В Концертном зале царской резиденции поставили трон в восточном вкусе и галерею для тех, кто не танцевал. Зал декорировали тканями ярких цветов, кусты и цветы освещались цветными лампами, волшебство этого убранства буквально захватывало дух. <…> Какой блеск, какая роскошь азиатских материй, камней, драгоценностей. Карлик с лампой, горбатый, с громадным носом, был гвоздём вечера». Вначале никто не узнал было в нём Григория Волконского, сына министра двора».[42] «Одетый в чародея и неся на голове лампаду», сей загадочный «горбун» торжественно вёл через дворцовые залы блестящую вереницу танцующих церемонный полонез. «За ним шёл так называемый белый кадриль, составленный из восьми фрейлин… На них были белые платья, украшенные голубым атласом и брильянтами, а сзади у каждой висел вуаль из белого крепа. Далее шёл кадриль императрицы… Все были одеты в Индейских платьях. У мужчин были длинные бархатные камзолы и тюрбаны, украшенные брильянтами и белыми перьями. У Воронцова одного было на 1 500 000 алмазов. Но всех превосходила императрица богатством своего наряда. Её один башмак стоит 75 000 рублей. Всё платье было усыпано драгоценными камнями; необыкновенной величины алмазы, яхонты, изумруды украшали её тюрбан, от которого шёл до низу длинный вуаль».[43] Александру Феодоровну сопровождали обе её старшие дочери, Мария и Ольга, «в застегнутых кафтанах, шароварах, в острых туфлях и с тюрбанами на головах».
На «Праздник Боб», устроенный в следующем году в самый канун Крещения, почти все надели наряды галантного XVIII века. Среди нашедших боб в пироге и оттого ставших королём или королевой праздника оказались младшие дети Николая I, «Адини и Кости», явившиеся перед собравшимися «с пудреными волосами и в костюмах прошлой эпохи».
На очередном «бобовом» празднике его участники преобразились в «китайцев». Всех приятно удивило, что «высоко зачёсанные и завязанные на голове волосы очень украшали дам, особенно тех, у кого были неправильные, но выразительные черты лица». Весьма забавно, но никто из присутствовавших на балу так и не смог узнать всесильного русского самодержца в высокопоставленном чиновнике-мандарине с косой на голове, прикрытой презабавной розовой шапочкой, да ещё «с искусственным толстым животом». Проказливая старшая дочь Николая I разыграла вместе с прусским дядюшкой Карлом целую «очаровательную и остроумную пантомиму», протанцевав па-де-де в духе прославленной балерины Тальони, сводившей тогда публику с ума своими незабываемыми па. Китайский костюм очень пришёлся к лицу старой графине Разумовской, оказавшейся Бобовой королевой. Достойную пару ей составил старый граф Пальфи с его смешным трубообразным носом, выделявшимся на вечно красном лице. Сей никогда не унывающий венгерский магнат по прозвищу «Тинцль», завсегдатай бульваров и театральных кулис, ещё со времён Венского конгресса сохранивший не только свои многочисленные знакомства, но также импозантную внешность и великосветские замашки, очень удачно разыграл роль сказочного комичного короля. Да и не удивительно. Весельчак и жуир, вхожий во все аристократические дома, он появлялся на петербургских улицах в любую жару и мороз всегда с непокрытой головой, «с волосами, зачёсанными ежом», облачённый в экзотическую и живописную мадьярскую одежду.[44]
А иногда экзотические костюмы и не требовались, достаточно было избытка драгоценных украшений на августейших особах. При посещении Одессы царским семейством в 1837 году каменья, блиставшие на дамах на балу, и роскошь нарядов были предметом разговоров несколько лет. Про императрицу говорили, что она «в этот день горела в огне бриллиантовом».[45] Современники, присутствовавшие на балу, заметили, что великая княжна Мария Николаевна, «в лёгком белом платьице с бриллиантовой диадемой, была удивительно как хороша». Императрицу же отличало просто фантастическое количество бриллиантов не только в «огромной диадеме, с огромными солитерами на голове», но и на роскошном пунсовом платье, сверху донизу расшитом алмазами. Невольно приковывало внимание ожерелье на шее монархини из жемчужин, «величиною, право, почти с грушу».[46]
О других самоцветах в XIX веке также не забывали. Даже деловитый австрийский канцлер Меттерних, мастер политических интриг, потеряв голову от страсти к красавице графине Саганьской, послал желанной возлюбленной усыпанный драгоценными каменьями браслет, объяснив в приложенном письме, что «бриллиант – символ любви, изумруд – лунный камень мужчины, аметист – лунный камень женщины, рубин – символ верности». А в конце не преминул многозначительно напомнить: «Люби и будешь верной».[47]
При Николае I продолжали традицию украшений с зашифрованными надписями из камней. Сам самодержец подарил на серебряную свадьбу супруге ожерелье из 25 отборных бриллиантов, к которым через десять лет на очередную юбилейную годовщину вручил возвратившейся из поездки за границу супруге ещё десять солитеров, стоивших баснословную сумму в 30 625 рублей, вместе с браслетом работы Карла Болина, усеянным диамантами и рубинами.[48] Каждая же из дочерей в 1842 году получила «счастье», им он вручил «по браслету из синей эмали со словом „bonheur“ в цветных камнях», отделяемых друг от друга жемчужинами. «Такова жизнь, – сказал он, – радость вперемешку со слезами. Эти браслеты вы должны носить на семейных торжествах».[49] «Фамильный» браслет «шириной 1/2 вершка (=2,22 см) состоял из разных драгоценных каменьев в форме параллелограммов одинаковой величины; каждый камень был оправлен отдельно и мог быть отстёгнут от другого».[50]
