Эрнест Геллнер - Нации и национализм
Конечно, ученое сословие до некоторой степени заинтересовано в том, чтобы внедрить определенные общекультурные нормы. Некоторые его члены с презрением или равнодушием относятся к народным обычаям, другие, стремясь присвоить себе исключительное право на доступ в высшие духовные сферы, к вечному блаженству, право на врачевание и тому подобное, всячески преследуют и чернят народную культуру и вышедших из нее свободных знахарей. Но при тех условиях, которые обычно существуют во всех агрограмотных государствах, они не могут реально в этом преуспеть. Такие общества просто не имеют средств для того, чтобы добиться почти поголовной грамотности и приобщить широкие массы населения к высокой культуре, воплотив таким образом идеалы ученого сословия. Самое большее, чего оно может достичь, — это уверенности, что его идеалы утвердились в душах людей как законная, но недосягаемая норма, уважаемая или даже почитаемая (а во времена особого подъема превозносимая до небес), но чтимая больше тогда, когда она попирается, нежели когда она соблюдается.
Но, возможно, основная и самая важная особенность агрограмотного государства заключается в следующем: все в нем противится приведению политических границ в соответствие с культурными.
Иными словами, если бы национализм был изобретен на этом этапе, вероятность его распространения была бы минимальной. Можно выразить это так: из двух потенциальных партнеров — культуры и власти — ни один не имеет тяготения к другому в условиях аграрной эпохи. Давайте рассмотрим их по отдельности.
КУЛЬТУРА
Высшему слою агрограмотного общества бесспорно выгодно всячески выделять, заострять и подчеркивать все отличительные, особенные и исключительные черты привилегированных групп. Очень сильна тенденция церковных языков к расхождению с разговорными, как будто бы уже сама по себе грамотность не создала достаточного барьера между духовенством и мирянами, и эту пропасть следовало еще углубить, не только переведя язык в мудреные письмена, но и сделав его непонятным для слуха.
Установление горизонтальных культурных границ не только заманчиво, поскольку оно отвечает интересам привилегированных сословий и властей предержащих; оно осуществимо и причем довольно просто. Благодаря относительной стабильности агрограмотных обществ четкое разделение населения на сословия, касты или религиозные группы может осуществляться и поддерживаться, не вызывая серьезных трений. Напротив, конкретизируя, абсолютизируя и узаконивая неравенство, государство усиливает его и делает привлекательным, окружив ореолом неизбежности, незыблемости и естественности. То, что заключено в природе вещей и потому вечно, не может быть ни оскорбительным для отдельного человека, ни физически непереносимым.
Наоборот, в сравнительно подвижном и неустойчивом обществе поддерживать эти социальные перегородки между различными уровнями невероятно трудно. Мощные течения все время размывают их. Вопреки тому, что предсказывал марксизм, к горизонтальной дифференциации склонно именно доиндустриальное общество, в то время как индустриальное, скорее, укрепляет границы между нациями, нежели между классами.
То же самое, только в несколько иной форме, наблюдается и на более низкой ступени социальной лестницы. Даже там роль часто незначительных, но важных для данной местности различий может быть велика. Но даже если локальная группа более или менее однородна, было бы в высшей степени неуместно связывать ее собственную самобытную культуру с каким-либо политическим принципом и говорить о соблюдении политической законности применительно к локальной культуре. По множеству очевидных причин подобная мысль была бы в тех условиях совершенно неестественна и показалась бы несуразной носителям этой культуры, будь она им растолкована. Локальная культура почти неощутима. Замкнутая община обычно пользуется языком, имеющим смысл лишь в определенном контексте, в противоположность относительно свободному от контекста догматизму писцов. Но деревенский говор (или система условных знаков) не претендует ни на нормативность, ни на политическую значимость, совсем наоборот. С его помощью разве что можно определить место рождения всякого, кто открывает рот на местном рынке.
Если говорить коротко, это — мир, порождающий множество культур, но его условия обычно не благоприятствуют тому, что можно назвать культурным империализмом, то есть попыткой той или иной культуры занять главенствующее положение и заполнить собой всю политическую единицу. Культура имеет тенденцию либо к горизонтальному сечению (по социальным кастам), либо к вертикальному, разделяющему очень мелкие локальные общины. Факторы, определяющие политические границы, не имеют ничего общего с факторами, определяющими пределы культуры. Ученые сословия иногда пытаются расширить зону влияния своей культуры или, вернее, веры, в которую они облекли эту культуру; государство иногда поощряет крестовые походы, борьбу с «неверными». Но это не нормальные, распространенные явления в аграрных обществах.
Важно добавить, что в таком мире культуры находятся в очень сложных взаимоотношениях: во многих случаях совсем не просто бывает определить «культурные корни» данного индивидуума. Например, гималайский крестьянин в разное время года и в зависимости от ситуации может вступить в отношения со священнослужителями, монахами и колдунами различных религий. Профессиональная каста, род и язык могут связывать человека с различными сообществами. Например носители языка данного племени могут не признаваться сородичами, если они занимаются другой деятельностью. Образ жизни, занятия, язык, ритуалы могут не соответствовать друг другу. Экономическое и политическое преуспевание семьи может полностью зависеть от ловкого использования и поощрения этой неопределенности, от сохранения свободы выбора и связей. Ее члены могут не иметь ни малейшего интереса или склонности к четкому, категоричному самоопределению, которое теперь связывается с предполагаемой нацией, стремящейся к внутренней однородности и внешней автономии. В этой традиционной среде идеал всеохватывающей культурной общности не имеет смысла. Непальские крестьяне-горцы часто связаны с самыми разными религиозными культами и в зависимости от обстоятельств общаются на языке касты, рода или деревни (но не нации). Едва ли проповедь единства могла бы найти у них отклик.
ГОСУДАРСТВО В АГРАРНОМ ОБЩЕСТВЕ
В этих обстоятельствах мало стимулов или возможностей для того, чтобы культуры стремились, если можно так сказать, к монохромной однородности и политической экспансии и господству, за которые позже, с приходом века национализма, они в конечном счете начинают отчаянную борьбу. Но как дело обстоит с точки зрения государства или — более обобщенно — политической единицы?
Политические единицы в аграрную эпоху очень различаются по размерам и типу. Но их можно приблизительно разделить на два вида или скорее полюса: локальные самоуправляющиеся сообщества и большие империи. С одной стороны, существуют города-государства, остатки родовых общин, крестьянские общины и так далее, ведущие свои собственные дела, с очень высоким коэффициентом политического участия (по удачному выражению С. Андрески [3]) и с неярко выраженным неравенством; и с другой стороны — огромные территории, контролируемые сконцентрированной в одном месте силой. Очень характерна политическая форма, соединяющая два этих принципа: господствующая центральная власть сосуществует с местными полуавтономными общинами.
Нас занимает вопрос, есть ли в таком мире, где сосуществуют эти виды сообществ, силы, способствующие тому слиянию культуры и государства, которое составляет сущность национализма. Мы должны четко ответить: НЕТ. Местные общины строят свою деятельность в основном на личных контактах и не могут существенно увеличиваться в размерах, не меняясь при этом до неузнаваемости. И потому эти взаимодополняющие общины редко исчерпывают собой культуру, частью которой они являются. У них может быть свой местный говор и обычаи, но чаще всего это лишь варианты более широкой всепроникающей культуры, включающей множество других подобных общин.
Города-государства, например, редко имеют собственный язык. Древние греки, бесспорно, были достаточно типичны в этом отношении. Несмотря на острое ощущение общности своей культуры и контраста между ней и культурой варварской (между прочим, при довольно слабой горизонтальной культурной дифференциации между самими эллинами), они не выразили это чувство единства политически даже в стремлениях, не говоря уже о достижениях. Но когда под македонским владычеством создалось всеэллинское государство, оно очень быстро переросло в империю, далеко вышедшую за пределы эллинизма [4]. В Древней Греции, несмотря на своеобразный греческий шовинизм, не было ничего подобного лозунгу: Ein Reich, Ein Volk, Ein Fuhrer[2] [5].
