Валентин Красилов - Метаэкология
Эротика как область эстетики, наиболее близкая к ее первоисточнику, несет следы первичной бивалентности и балансирует на грани между порнографией, возбуждающей половую агрессию (если эстетика развилась в связи с заменой полового органа его знаком, то акцент на половые органы, характерный для примитивного варварского искусства и почти всегда связанный с половой агрессией, свидетельствует о .неразвитости эстетического чувства) и утонченным культом прекрасного, нередко вступающим в конфликт с естественным половым влечением (Жан-Жак Руссо рассказывает в «Исповеди» о любовной неудаче, постигшей его с прелестной итальянкой, у которой при интимном знакомстве один сосок оказался немного больше другого. Этот дефект произвел на молодого философа столь сильное впечатление, что он уже не мог думать ни о чем другом. Рассерженная красавица прогнала его со словами: «Джанетто, оставь женщин, займись математикой»).
С развитием эстетического чувства функция привлечения как бы растекается, распространяясь на органы, изначально не имевшие к ней никакого отношения. В предельном случае стирается грань между специализированными и неспециализированными в этом направлении частями тела, любая из которых, будь то ножка Терпсихоры или Дианы грудь, может стать эротическим символом (однако в тех жарких странах, где женщины всегда ходят босиком и не прикрывают грудь, эти части тела воспринимаются в связи с их первичной функцией, не участвуя в сексуальной символике).
Вместе с тем уже птицы научились усиливать эстетическое воздействие с помощью блестящих предметов и естественных красителей (врановые собирают или выкрадывают самоцветы, бусы и другие блестящие предметы, а шалашницы раскрашивают свои гнезда). Уже неандертальцы пользовались охрой, следы которой сохранились в пещерах.
Примечательно использование в этом плане средств привлечения, заимствованных у других видов. Символика цветов тоже была известна неандертальцам, в захоронениях которых содержится пыльца красивоцветущих растений. Стремление усилить собственную привлекательность с помощью различных компонентов среды обитания постепенно вовлекает эти компоненты и в конечном счете всю природу в сферу прекрасного.
Сама постановка вопроса о полезном и бесполезном в эстетике, по-видимому ошибочна: полезность традиционно соотносится с преуспеянием, успехом в борьбе за существование, иначе говоря, с естественным отбором, который сохраняет норму — некий видовой стандарт. В противоположность этому эстетическое чувство исторически возникло в связи с половым отбором, который способствует сохранению редких свойств, индивидуальных различий. Эстетика, таким образом, по самой природе своей противостоит естественному отбору, первобытной борьбе за существование, действуя как фактор развития и сохранения индивидуальности. Что полезно в аспекте естественного отбора, то вредно для эстетики, в которой складываются свои — антиселекционные — критерии полезности. Как писал Оскар Уайльд («Загнивание лжи»), «пока вещь полезна или необходима для нас, она находится вне сферы искусства». Если сравнить венер каменного века, состоящих почти из одних только живота и груди, с более поздними красавицами, то становится очевидным, что эстетическое чувство у человека (как, по-видимому, и у животных) эволюционирует от первичной утилитарности в плане сохранения вида или племени к вторичной утилитарности индивидуального разнообразия.
Как и в любой развивающейся системе, на этом новом уровне полезности возникает свой стабилизирующий отбор, своя цензура в виде эстетических канонов. Вместе с тем генеральная линия развития и здесь направлена от общего к индивидуальному. Современное искусство, отвергающее эстетические каноны, поддерживает эту прогрессивную тенденцию.
В эволюционном плане развитие эстетического чувства можно рассматривать как составную часть процесса, направленного на ослабление естественного отбора и вывод из сферы его действия индивидуальной изменчивости, адаптивное значение которой постепенно утрачивается. На первый план при этом выдвигаются адаптивно нейтральные особенности, составляющие основу личности. Снова процитирую Оскара Уайльда: «Это унизительное признание, но все мы сделаны из одного и того же материала. То, чем мы отличаемся друг от друга, нисколько не существенно». В превращении существенного в несущественное и наоборот просматривается общая закономерность, без учета которой трудно понять эволюцию человека.
Чувство прекрасного возникло как метаморфоза страха, а средства привлечения — как оборотная сторона средств отпугивания в результате снятия первоначальной функции — исходной полезности. Поэтому прекрасное на уровне основных жизненных отправлений бесполезно. Его специфическую полезность древние видели в катарсисе — очищении от разъединяющих страстей как условии гармоничного существования в согласии со всем миром и самим собой (в этом же сущность эстетической теории Л.Н. Толстого, видевшего назначение искусства в объединении людей на основе общих чувств). Однако развитие эстетического чувства протекало в общем русле индивидуализации людей и в конечном счете привело к разрушению всеобщих эстетических стандартов. Вместе с тем сфера прекрасного неуклонно расширялась, предоставляя пространство для всех индивидуальных проявлений эстетического чувства. В этой сфере, вероятно, раньше других будет достигнуто идеальное состояние: каждому — своя эстетическая ниша.
Homo
Афродита, превращающая вражду в любовь, прикоснулась и к половому соперничеству. Ведь социальная иерархия зиждется не только на стычках и угрозах. Устойчивость ей придает особое чувство — смесь страха и любви, — которое все ее члены испытывают к доминирующей особи.
Поскольку в основе социальной иерархии лежит половая конкуренция, нет ничего удивительного в том, что секс так или иначе участвует в иерархическом чувстве. Не только самки, независимо от возраста, отдают предпочтение вожаку, но и самцы нередко принимают в его присутствии позу самки — «подставляются». Вожак в таких случаях может имитировать спаривание, тем самым закрепляя отношения, главенства — подчинения. Может быть, гомосексуализм у приматов развился на почве такого рода иерархических отношений.
Хотя человек обладает уникальной способностью задерживать в подсознании нежелательные чувства, все же имеется достаточно свидетельств сексуальных переживаний, связанных с личностью вождя (признание Сальвадора Дали в половом влечении к Гитлеру не отличалось оригинальностью: в Третьем рейхе подобные чувства, по-видимому, испытывало большинство граждан обоего пола). В основе этих переживаний — взаимосвязь страха и любви. Они близки к чувству, которое испытывает раб к жестоко и безнаказанно притесняющему его хозяину. Агрессивная реакция при этом оборачивается внутрь — самоуничтожением и самоистязанием, освобождая место иерархической любви. Последняя становится конкурентом и, в предельном случае, заменителем любви половой. В поисках хозяина человек способен на многое. И даже брак нередко основывается на полуосознанном желании кому-то принадлежать.
У первобытных людей вождь не только пользовался сексуальными привилегиями, но и отождествлялся с половой силой. От него зависело плодородие скота и урожая. Теми же свойствами, только в космических масштабах, наделялось верховное божество, всеобщий символ плодородия. Религиозное чувство, выросшее из иерархического, унаследовало от него стойкий сексуальный компонент. Земля Гея, оплодотворенная небом Ураном, рождала титанов и чудовищ, пока Уран не был оскоплен сыном его. Кроном, а тот, в свою очередь, Зевсом, оплодотворившим несметное число богинь и смертных.
Однако происходящее на Земле не минует и богов. История мальчика Ганимеда открыла новую страницу в биографии Зевса. И уже бородатые философы заявляли, что брак и размножение — для простого люда, а им самим больше подобает любовь к мальчикам: не плодить же, в самом деле, философов примитивным способом. И вообще не надо путать Афродиту небесную с простонародной, небесного Эрота с Эротом-младенцем. И вот Афина, суровая покровительница философии, повергает в прах нежную Афродиту.
Появление гомосексуальных и бесплодных богов знаменовало развитие городской цивилизации, все более резко противопоставлявшей себя традиционному образу жизни с его культом размножения. Городам уже тогда угрожало перенаселение. Афины с десятью тысячами жителей не были крупным городом по современным масштабам, но если философам позволяли жить в винных бочках, то санитарная обстановка, вероятно, оставляла желать лучшего, как и в Иерусалиме, над которым висело облако ядовитого дыма от «геенны огненной» — городской свалки в Енномовой долине, где сжигали мусор (пробы гренландского льда дают прямые свидетельства загрязнения атмосферы древними городами около двух тысяч лет назад, см. S. Hong et al.: Science 1994, 265,1841-1843).
