Михаил Шелякин - Язык и человек. К проблеме мотивированности языковой системы
Так, первая особенность русской культуры отражается в наличии в русском языке большого количества глаголов, обозначающих «активные эмоции» и непереводимых на английский язык (типа радоваться, тосковать, скучать, беспокоиться, злиться и т.д.), эмоционально-экспрессивных суффиксов прилагательных, суффиксов личных имен, выражающих степень «интимности личных отношений» (типа Екатерина, Катя, Катенька, Катюша, Катюшенька, Катька, Катюха), а также синтаксических конструкций, дающих русским людям возможность говорить о своих чувствах как о независимых от их воли и не контролируемых ими (типа Ему скучно, стыдно... с дат. пад. субъекта и безличной формой предиката).
Вторая особенность русской культуры отражается в наличии в русском языке и широком употреблении инфинитивных конструкций с дат. пад. субъекта, выражающих пациентную, не контролируемую (пассивную) ориентацию человека и имеющих модальные значения необходимости, невозможности, неотвратимности и др. или такие значения, связанные с рефлексивными глаголами, как «неспособность сделать, что хочется», «непостижимая способность делать что-либо хорошо», «непреднамеренность ментальных актов» (типа Мне надо ехать. Не бывать этому. Здесь не пройти. Мне не спится. Мне сегодня хорошо писалось. Мне вспомнилась одна история).
Третья особенность русской культуры отражается в наличии и широком употреблении безличных предложений, выражающих «непознаваемые и полные загадок» события, истинные причины которых неясны и связаны с «инструментом» некоей неизвестной силы (типа Его убило молнией. Его переехало трамваем).
Четвертая особенность русской культуры отражается в относительно широком по сравнению с другими языками наличии и употреблении в русском языке существительных, выражающих категорические моральные суждения, особенно отрицательного характера (типа подлец, мерзавец, негодяй), а также в приверженности русских к выражению крайностей морального восторга.
Все эти наблюдения над спецификой русского языка несомненно верны, но явно односторонни. Например, в русском языке, наряду с конструкциями, выражающими «пациентный» или «неизвестный» (мистический) характер субъекта, есть и синонимические конструкции, выражающие «активный» и «известный» характер субъекта (типа Мне надо ехать и Я должен ехать. Мне не спится и Я не сплю. Мне вспомнилась одна история и Я вспомнил одну историю. Молнией убило человека и Молния убила человека. Крышу сорвало ветром и Ветер сорвал крышу). Ссылка на то, что первые конструкции более употребительны, чем вторые, ни о чем не говорит, поскольку она не доказывается количественным анализом соответствующих текстов и не учитывает их содержательной специфики.
Однако главное наше возражение состоит в том, что А. Вежбицкая прямолинейно «привязывает» ряд фактов русского языка к выделенным ею особенностям русского менталитета, даже если считать их таковыми. На наш взгляд, менталитет народа прежде всего выражается в речевых произведениях – в текстах, насыщенных мировоззренческими смыслами, интенциями и принадлежащих определенному времени, человеку и обществу. Например, как показано в работе [Ровнова 1998], представители старшего поколения современной русской деревни часто употребляют инклюзивные формы 1-го и 2-го лица глаголов и местоимений (мы, вы) вместо я/ты (вы), что свидетельствует о сохранении ими общинного сознания – тесной связи я отдельной личности с коллективным мы деревенской общины, или «мира».
Семантическая же система языка отражает и обозначает прежде всего те реалии объективной и субъективной действительности, которые замечают носители языка и которые важны для их коммуникативных процессов. Но это не значит, что носители языка замкнуты семантическими рамками своих языков и воспринимают мир только через их призму. Так, наличие в русском языке конструкций с дат пад. субъекта можно истолковать как отражение соответствующих ситуаций, которые не предполагают активной роли субъекта, и вряд ли можно предположить, что они неведомы носителям английского языка, поскольку у них, по словам А. Вежбицкой, «нет универсального механизма, который бы преобразовал дескриптивные единицы в экспериенциальные. Например, Ему было трудно означает, что лицо... испытывало определенные трудности и что переживаемое чувство им при этом не контролировалось. Между тем буквальный перевод этого предложения на английский язык практически невозможен» [Там же: 46]. Но ведь это проблемы английского языка, а не проблемы английского менталитета. Подобным же образом можно истолковать разницу между Я не сплю уже много дней (= много работаю) и Мне не спится уже много дней (= независимо от моей воли), Здесь не пройти (= таковы внешние условия) и Здесь я не пройду (= таковы мои возможности). Это касается и интерпретации так называемых безличных предложений с твор. пад. субъекта типа Его убило молнией, в которых выражен не «инструмент» какой-то неизвестной силы, а производитель действия, представленный как стихийный и нефокусный, в отличие от метафорической конструкции Его убила молния. В безличных предложениях выражаются как раз «познаваемые и истинные причины» событий, никаких указаний на мистическую силу (даже предполагаемую), применившую свое «орудие», они не содержат, во всяком случае для современного русского сознания, и вряд ли содержали и для сознания первичных создателей таких предложений, поскольку происхождение безличных предложений русского языка остается еще не выясненным и их твор. пад. в функции субъекта необязательно должен восходить к орудийному значению, см. об этом [Шелякин 1987:112-113].
Можно привести и другие примеры, свидетельствующие о том, что русский язык при помощи косвенных падежей или глагольных форм обозначает не агентивные (не активные), а «пациентные» компоненты событий или недифференцированные, не конкретизированные стихийные силы событий: ср. Меня тошнит, лихорадит. Машину чуть не перевернуло. Теплоход слегка покачивало. Но какое отношение это имеет к антирационализму или фатализму русской культуры, если подобные предложения выражают такие субъективные и объективные реалии, которые, наверное, испытывают и наблюдают представители и других культур, не отразившие их в особых синтаксических конструкциях? Неужели они всегда знают, что, например, тошнит и лихорадит человека и что именно перевертывает машину в неконтролируемой ситуации?
Что касается отражения в семантической системе русского языка эмоциональности и любви к моральным суждениям русского человека, то и оно также свидетельствует о знаковом выделении русскими таких субъективных явлений, состояний и оценок, которые не выделяются в других языках, что еще не говорит об их отсутствии в субъективном мире носителей этих языков и о проявлении в русском языке культурно определяющих установок на их обозначение.
Думается, что проблемы «Язык и культура» в данной формулировке, если не вкладывать в нее смысла «Язык с точки зрения культуры», не существует, поскольку язык, будучи продуктом сознания его носителей, сам по себе представляет культурный феномен – своеобразный культурный артефакт. Он не пассивный регистратор культуры народа, а значительная часть самой его культуры. В нем проявляется избирательный способ отражения и духовного освоения объективного и субъективного мира, в том числе и культурологического характера, для его знакового представления в коммуникации. Язык есть форма социальной памяти этого отражения, освоения и представления, которая является одним из факторов, определяющих общность и историческую преемственность его носителей. Поэтому семантическая система языка, как и любое культурное явление, должна объясняться своими «нижестоящими» факторами, в том числе и внутрисистемными и коммуникативными, а не сводиться во всех случаях к другим культурным явлениям, что, конечно, не исключает и их отражения в языке (ср., например, отражение в лексике языков особенностей материальной культуры, религиозных воззрений и др. их носителей). В этом отношении еще не потеряли свою значимость мысли В. Гумбольдта о том, что «понимание самобытной жизни народа и внутреннего строя отдельного языка... целиком зависит от умения увидеть своеобразие национального духа в его полноте. Ведь лишь оно, каким его создала природа и сформировали обстоятельства, определяет собой нацирнальный характер» [Гумбольдт 1984: 47].
В полноту своеобразия национальной культуры, кроме других культурных явлений, входит и своеобразие языка, и все то, что относится к речевым произведениям (их содержанию, стилям, жанрам, прагматике и др.), т.е. в целом языковое существование людей во всех его проявлениях. Поэтому можно говорить о двух типах картины мира, представляемых каждым языком, – системно-семантическом и речевом. Несомненно, что между ними могут существовать определенные связи, но, видимо, не всегда такие прямолинейные и обязательные, как их хотят видеть. Для нахождения этих связей и их отношений с другими культурными явлениями важно учитывать специфику их содержания и способов его манифестации, а не рассматривать их в одном содержательном культурологическом плане и не уравнивать их по способам манифестации.
