Глеб Глинка - Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений
Наши глаза встретились. Было ясно, что пришла она из моего стихотворения.
Я схватил камень. Крыса исчезла…
Вы скажете: случайность. Возможно… Но разве не случайность, что одни люди любят поэзию, а другие…
Но не будем ссориться.
В заключение скажу, что любой вид большого искусства всегда и везде в основе своей является религиозным — не по темам, не по методам, а именно по существу.
И в этом плане лирическая поэзия ни в коем случае не проповедь и не назидание; вернее — исповедь, и не перед людьми и обществом, а перед Единым Богом:
Тебе Единому согреших
И лукавое пред Тобой сотворих.
От псалмов Царя Давида можно провести прямую линию к лирическим стихам Баратынского, Пушкина, Ахматовой, к любым образцам подлинной лирики.
Для иллюстрации прочту всего два маленьких стихотворения, которые по мотивам своим стоят совсем в стороне от церковного мира, но в то же время они религиозно покаянны.
Пушкин:
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б наслажденье
Вкушать в неведомой глуши.
Забыл бы всех желаний трепет,
Мечтою б целый мир назвал
И всё бы слушал этот лепет,
Всё б эти ножки целовал.
И Баратынский:
Желанье счастия в меня вдохнули боги;
Я требовал его от неба и земли
И вслед за призраком, манящим издали,
Не ведая куда, прошел я полдороги.
Довольно, я устал, и путь окончен мой!
Счастливый отдыхом, на счастие похожим,
Стою задумчиво над жизненной стезей
И скромно кланяюсь прохожим.
Тут женские ножки рядом с чего-то жаждущей душой в стихотворении Пушкина и смиренная мудрость (в стихотворении Баратынского) не выдуманы авторами: такое необходимо было иметь в себе и вынашивать долго с мучительной болью.
Отсюда становится ясно, почему все попытки опоэтизировать готовые проповеднические замыслы оказываются несостоятельными в лирике. Истинная лирика так же, как молитва, не терпит никакой дидактики, ни малейшей нарочитости. Она только вскрывает, показывает, обнажает душу, но никого не поучает и не пропагандирует.
Спорить о преимуществах того или иного жанра в поэзии бессмысленно: «Равны все музы красотой, / Несходство их в одной одежде».
Но от имени всех лириков Пушкин говорит:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв.
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв…
Январь, 24-го дня 1969 года Вечер в Рахманиновском зале
СОБА
На этот раз, дорогие друзья, я не буду утомлять вашего внимания докладом о поэзии «вообще», но вместо предисловия к своим стихам (ибо русский человек ничего не может без предисловия) скажу несколько слов о своих поэтических исканиях.
Обычно на подобных собраниях предварительно кто-либо поднимается на эстраду и представляет публике долженствующего выступить лектора, актера или поэта.
Я попытаюсь обойтись без конферансье и потому сам представлю себя. Хотя даже профессиональному актеру труднее всего представлять на сцене себя самого. Но я не актер, а нечто по существу своему антитеатральное — лирический поэт, который работает без сцены, без декораций, без грима, без бутафории, без экзотических одеяний, а временами и попросту нагишом.
По настоящему представляют меня, конечно, только мои книги; но в своем кратком вступлении я лишь намечу основы моих творческих стремлений, которые, быть может, помогут хотя бы и «со слуха», но глубже воспринять стихи.
Кое-кто совершенно ошибочно понимает лирику как нечто сладостно сантиментальное. Вроде как в деревенской частушке:
А вот Ванька на гармоньке
Дерганет так дерганет:
Хоть играет он неважно,
Зато за сердце берет.
Но напомню, что у Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Блока и Ходасевича мы не найдем ни одной сантиментальной строчки.
И я думаю, что подлинная лирика прежде всего трагедийна. Путь ее — это познание самого себя, а цель — выход из себя и через себя к высшей Истине.
Древняя мудрость говорит, что победить самого себя труднее, нежели покорить весь мир. И в этом трагедия поэта. Но всё же стремление к высшему синтезу характерно для поэзии всех времен и народов. Сознавая, что абсолютная победа невозможна, мы, художники различных родов оружия, ценим даже случайное касание миров иных . И если конечная цель почти недостижима, то глубокое познание своего «Я» и себя совершенно обязательно для поэта, и оно не менее необходимо ему, чем безупречное чувство слова и знание стихотворной техники.
Полностью победить себя, подняться над самим собой, сотворить переход от вещности к вечности в нашей земной жизни едва ли возможно. Лишь изредка встречаются в искусстве прорывы к ослепительному свету «как молнии вздох». И, конечно, не только поэту, но и человеку вне искусства свойственно стремление вырваться из своего постоянного «Я», преодолеть его. В подобной борьбе с самим собой есть только два пути: либо бунтарское дерзание, либо духовный подвиг.
У Достоевского в «Бесах» Кирилов кончает самоубийством, дабы уподобиться Богу. Покончили с собой Есенин и Маяковский. Дуэль Лермонтова тоже была расправой с самим собой. Гоголь сжигает второй том «Мертвых душ» в поисках нового видения мира; тут соединение бунтарского начала с аскезой и жертвой. Длительным и тяжким путем духовного подвига шли святые, преподобные и Христа ради юродивые.
Но полный и постоянный свет даже для них открывался лишь в загробном мире.
В поэзии как бы случайно и лишь на одно мгновение бывает ощутим такой вздох света. Например, слова Тютчева о духовном порыве озарены этим Невечерним Светом :
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
Но в той же нашей поэзии есть вспышки иного страшного огня:
Есть упоение в бою
И бездны страшной на краю.
По мысли Достоевского — идеал Мадонны уживается с идеалом содомским в одной и той же русской душе. Русская поэзия, особенно в начале 20-го века, ярко иллюстрирует это положение.
Но вернемся к виновнику сегодняшнего собрания.
Все упомянутые выше проблемы волнуют, занимают и мучают меня «на склоне дней». Так или иначе, по воле моей или наперекор воле, они находят своеобразный отзвук в моих стихах.
Последние годы я пишу до предела сжато, лаконично и соблюдаю строжайший режим экономии изобразительных средств . Следовательно, стихи мои никак не для эстрады. Их трудно читать вслух и нелегко воспринимать не только с голоса, но и при беглом знакомстве с ними в печати.
В свое время Надсон наивно предлагал читателю:
Если честно страдал ты и честно устал,
Отдохни над страницей поэта.
Страницы подлинных стихов нельзя читать на сон грядущий , надо не отдыхать над ними, а входить в них постепенно, постигать их и разумом, и ответным трепетом души.
Еще, мне думается, необходимо пояснить мои взаимоотношения с современностью и так называемым «модернизмом» — новаторством. Я не стою в стороне от современности, она временами против моего желания врывается в мою лабораторию.
Мой последний сборник стихотворений, вышедший в этом году, называется «Было завтра».
Думаю, что любое вчера может возвратиться, но загадочное завтра неповторимо, оно существует в нас лишь до тех пор, пока не обратилось в обыденное, обычное вчера . А где же сегодня ?.. Я, признаюсь, никогда его не замечал. И потому действительно современным является для меня то, что я о высоких материях «взговорил человечьим голосом», не боясь оказаться в положении голого короля из сказок Андерсена.
Как любой поэт, я жадно осязаю всё земное. Игра плоти волнует меня не меньше игры разума. В своей лирической исповеди по мере сил я избегаю лжемудрствования и думаю, что о примитивных вещах еще возможно говорить осложненно, но о сложном и сокровенном мне хочется говорить до детскости просто и немногословно.
Повествовать о своих «достижениях» в области мастерства и о чисто технических особенностях моего интонационного стиха как-то неловко и бесполезно, тем более что во многих стихотворениях я пытаюсь приоткрыть завесу над тайной творческого процесса. А иногда даже использую термины из литературоведения, вроде «обнажение приема», то есть раскрытие, как и каким образом сделан данный фокус. И еще придуманный Виктором Шкловским термин «прием остранения», иначе говоря — взгляд на изображаемое как бы со стороны или чужими глазами.
