Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога
Соллогуб подчеркивает, что спокоен и вежлив Воронцов был в любой обстановке, в том числе и при смертельной опасности: «Воронцов был действительно русским солдатом, и таким, каких дай бог много! Я отроду не встречал такой холодной и беззаботной храбрости. Сколько раз мне случалось видеть Воронцова в схватках с горцами. Всюду впереди, он отдавал приказания, шутил, улыбался и нюхал табак, точно у себя в кабинете. Особенно поразил он меня однажды, когда после незначительной перестрелки у нас с горцами завязалось жаркое дело; неприятель несколько раз окружал нас, мы чуть было не попали в плен, потеряли много людей и наконец под вечер, изнуренные, грязные, пробыв целый день под градом пуль, возвращались в главную квартиру; по дороге ежеминутно свистели пули рассыпавшегося в кустарниках неприятеля. Все, насторожившись, переглядывались и осматривались, один Воронцов спокойно ехал на своей измученной и еле передвигавшей ноги лошади. Надо заметить, что ему тогда уже минуло за семьдесят лет, в тот день он, как и мы, ничего не ел, не слезал с лошади и все время находился на самом опасном месте» (166; 504–508). Впрочем, к опасностям М. С. Воронцову было не привыкать: в юности прикомандированный к кавказским войскам, он в 1804 г. едва не погиб в жарком деле; участвовал в наполеоновских кампаниях 1806 г. и 1807 г.; в 1812 г., уже тридцатилетним генералом, защищая со своей Сводной гренадерской дивизией в канун Бородина Шевардинский редут, был тяжело ранен, а дивизия его осталась вся на Бородинском поле; дрался в «битве народов» при Лейпциге, брал Париж; на Кавказе участвовал во многих боевых эпизодах, возглавил штурм оплота Шамиля – аул Дарго, крепости Гергебильи и Салты. Храбрость его была именно холодная и спокойная; генерал-фельдмаршал князь А. И. Барятинский, завершивший покорение Кавказа, писал о Воронцове: «…храбрость это была истинно джентльменская, всегда спокойная, всегда ровная. Часто случалось, что во время сна главнокомандующего раздавалась тревога в самой главной квартире. Князь Воронцов просыпался, спокойно вынимал шашку и спокойно говорил: «Господа, будем защищаться» (166; 670).
Грансеньор – отнюдь не вельможа, как можно подумать, и не джентльмен. Это человек, держащий себя большим барином, копировавший джентльмена, но не являвшийся ни тем, ни другим. Это полувельможа. Грансеньор стал типичным явлением николаевской и позднейших эпох: не слишком родовитый выскочка, добравшийся, благодаря искательству перед высшими и беззастенчивости в средствах, до высоких чинов и не брезговавший побочными «доходами» от службы. С высшими он был льстив и подобострастен, с низшими груб, высокомерен и чванлив, подавая им для рукопожатия один или два пальца, смотря по чину, а прислугу просто не замечал. В конце XIX в. костромским губернатором был Шидловский – типичный бюрократ николаевской эпохи: «Имел он обыкновение рассматривать людей в зависимости от носимого ими чина. Руку подавал он далеко не всем чиновникам, приходящим к нему по делам службы. Пять пальцев подавались действительным статским советникам и соответственно генеральским чинам по военному ведомству. Статские советники получали только четыре пальца. Следующие чины в соответствии с табелью о рангах довольствовались тремя и двумя пальцами. Большинство же получало один палец, который надлежало с благоговением мгновение продержать, но ни в коем случае не тряхнуть». Когда его жене в связи с болезнью было предписано сдать мочу, на бутылках с ней были наклейки: «Утренняя моча ея превосходительства госпожи костромской губернаторши», аналогичная надпись с вечерней мочой (94; 421, 422).
В таком парвеню также безукоризненно было почти все – от прически до манер, но какая-нибудь мелочь все же выдавала ворону в павлиньих перьях: слишком дорогой камень в перстне, аляповатая оправа и т. п., что зависело уже не от искусства парикмахера, портного или сапожника, а от собственного вкуса. Раскрыв «Дворянское гнездо» И. С. Тургенева, читатель обнаружит там видного губернского чиновника Гедеоновского, в котором «все… дышало приличием и пристойностью, начиная с благообразного лица и гладко причесанных висков до сапогов без каблуков и без скрипу»; но тщательно свернутый клетчатый синий носовой платок выдает в нем парвеню. Грансеньором, несомненно, стал бы грибоедовский Молчалин. Однако же такого рода люди попадались и в среде подлинной знати: аристократическое происхождение и вельможество – далеко не синонимы. Е. П. Янькова через мужа сочлась родством с Долгорукими; вот ее впечатления от одного из них: «Дом Долгоруких был преогромный деревянный: большая зала, большая гостиная, за нею еще другая, тут на подмостках, покрытых ковром, на золоченом кресле сиживал у окна князь Михаил Иванович. В глупой своей гордости он считал, что делает великую честь, когда сойдет со своих подмостей и встретит на половине комнаты или проводит до двери: далее он никогда не ходил ни для кого… Лицом он был бы недурен, но напыщенный и надменный вид его производил самое неприятное чувство. По своему понятию он принял нас милостиво, но мне очень не понравилась его покровительственная и снисходительная приветливость. Княгиня Анна Николаевна была просто ласкова, безо всяких штук, княжны внимательны, а от князя так и разило его чуфарством.
Мне недолго пришлось посещать князя: с небольшим через год после моего замужества он умер, и тогда я могла бывать у доброй княгини без всякого неприятного чувства: к ней я могла ехать в гости, а к нему приходилось ехать на поклон» (148; 52–53). Впрочем, может быть, князь Михаил Иванович был просто… глупец.
Грансеньоры были равномерно распределены и в Петербурге, где, впрочем, для них было более широкое поле деятельности, и в Москве, и в провинции, будучи вхожи в светское общество, где подлинные вельможи и джентльмены их только терпели.
Разумеется, что эти типажи свойственны были и женской половине света. И вполне понятно, что ими весь свет не исчерпывался: это были только более яркие типы, выделявшиеся на, в общем-то, довольно бесцветном фоне.
Все эти типажи были в основном люди зрелые, нередко пожилые. А наиболее заметны в свете были молодые люди, порхавшие из одной гостиной в другую и занимавшие дам и девиц легкой, ни к чему не обязывающей болтовней, разумеется по-французски. В XVIII в. таких людей иногда называли петиметрами. Преувеличенная живость, даже вертлявость, в соответствии с расхожими представлениями о французах, говорливость, следование французским модам, иногда преувеличенное, легкое самолюбование – вот черты петиметра. Отсутствие основательности во всем, включая образование, быстро приводило их в светское небытие: женившись и осев в имении, петиметр быстро обайбачивался. В XIX в. на смену петиметру пришел тип денди: тщательно, модно, но умеренно-скромно одетый, строго причесанный, нередко неглупый и достаточно образованный, этот юный представитель света в то же время зачастую отличался дерзостью, впрочем, выраженной настолько тонко, чтобы перед ним не закрылись двери гостиных. Эпатаж, демонстративное пренебрежение светскими условностями должны были привлекать внимание к денди, пока еще не добравшемуся до высоких чинов и должностей и нередко не имевшему большого состояния. Например, в ту пору считалось дерзостью пристально смотреть в лицо людям, старшим по возрасту или положению; особенно же это относилось к дамам, которые заведомо считались более высокого положения. Заглянуть в лицо особе женского пола было оскорблением, и имея в виду разного рода шалопаев, «шалунов», дамы на улице носили широкополые шляпы или шляпкикибитки, переднее поле которых напоминало большой совок; когда же в моду вошли шляпки с узкими полями или шапочки без полей, с ними стали носить вуалетки, скрывавшие верхнюю часть лица. Именно поэтому в конце XVIII – первой половине XIX в. считалось неприличным носить очки, и близорукие светские люди пользовались лорнетами и моноклями. Так вот, в общественных собраниях, например в театре, такие шалуны, стоя в партере (солидные люди абонировали ложи, молодежь ходила в партер, лишь появляясь в ложах знакомых в антрактах), во время антракта нарочито лорнировали дам в ложах. У денди было принято и приезжать в театр не к началу спектакля, а уже в ходе его, и уезжать до окончания, именно чтобы привлечь к себе внимание. В нарушение правил «золотая молодежь» ошикивала нелюбимую актрису или бесновалась после сольного номера всеобщей любимицы, но это уже было чревато: непременно дежуривший во время спектаклей полицмейстер мог вывести шалуна. Был и еще один признак денди – печать романтической разочарованности и скуки на лице. Возможно, у юного шалопая еще сердце учащенно билось от того, что он уже взрослый и самостоятельно выезжает свет. Но не делать вида, что ему уже все приелось и всем он пресытился, было невозможно.
