Татьяна Поздняева - Воланд и Маргарита
Но для того чтобы оттенки сложной игры были переданы точно, необходим человек, способный их разглядеть, – мастер. Любой слух, любая доступная прокуратору версия, равно как и любое тайное движение его мысли и душевного состояния, нуждаются в чьем-то словесном воплощении и должны быть зафиксированы. Версии, щедро раздаваемые им, впоследствии заменятся более развернутыми (и ложными) повествованиями евангелистов, станут канвой для Нового Завета. «Терзания» Пилата найдут отзвук в сердцах отделенных почти двумя тысячелетиями от новозаветных событий людей – современников мастера и позволят провести смелые аналогии: ведь убийство Иуды из Кириафа – это еще и устранение «шпиона» враждебного Пилату Синедриона, демонстрация Каифе неограниченных возможностей представителя римской власти. Пилат наказующий подобен наказующему в Москве Воланду.
Угаданному мастером Пилату многое открыто. Настолько многое, что это превышает обычные человеческие возможности. Он видит вещие сны, в одном из которых его имя сплетается с именем «подследственного из Галилеи» в неразрывный узел (аллюзия на Символ веры: «Распятого же за ны при Понтийстем Пилате и страдаша, и погребена…»), который невозможно развязать, доколе существует христианство и ежедневно в храме на литургии прихожане поют Символ веры, соединивший имена Понтия Пилата и Иисуса Христа.
Беседуя в саду с Каифой, Пилат как бы забывает о своем страхе перед кесарем и смело защищает Иешуа, вдохновенно пророчествуя о судьбе еврейского народа: «Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания!» (с. 453–454). Этот текст чрезвычайно близок к проповеди Иисуса Христа на Елеонской горе: «Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его» (Лк. 21: 20); «…и падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников» (Лк. 21: 24). В общем, Пилат присваивает себе пророчество Иисуса, и мастер словесно закрепляет «авторство» за ним. Более того, в словах Пилата звучит твердое знание того, что смерть Иешуа станет причиной несчастий еврейского народа: «Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему, – и Пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, – это я тебе говорю – Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!» (с. 453). В этих словах – вера в то, что Иешуа дано предопределить судьбу целого народа, а самому Пилату будущее открыто так же ясно, как древним иудейским пророкам. Но по силам ли это обычному человеку? Или Пилат уже так четко выстроил в голове план будущего «обожествления» Иешуа, что рассчитал ходы на много лет вперед? Однако захват города арабами не смог бы предугадать даже самый дальновидный стратег и тактик: арабы завоевали реальный Иерусалим лишь в VII веке. Этим, в сущности, религиозным порывом Пилат выходит за рамки образа струсившего римского вельможи и обнаруживает способность к удивительным прозрениям, совершенно не вяжущуюся с его прежним поведением.
Скрытая аллюзия на проповедь Христа на Елеонской горе, звучащая в словах Пилата, возвращает читателя к допросу, на котором это место последних пророчеств и напутствий ученикам Иисуса Христа прозвучало в приглашении Иешуа. «Философ» захотел прогуляться с Пилатом «в садах на Елеонской горе» (с. 441). Именно там он готов поделиться с Пилатом сокровенными мыслями: «Мне пришли в голову кое-какие новые мысли…» (с. 442). Неизвестно, о чем бы смог поведать Иешуа прокуратору, но его слова отсылают к последнему поучению Христа на Елеонской горе, содержащему описание «последних времен» перед концом света и Вторым пришествием. Иисус предостерегал учеников: «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: „я Христос“, и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть; но это не конец» (Мф. 24: 4–6). И далее – о приближении конца света: «Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там, – не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных» (Мф. 24: 23–25).
Со страниц «апокрифа» с читателем говорит лжехристос, «чтобы прельстить, если возможно, и избранных», – не значит ли это, что, по мнению Булгакова, для России наступили последние времена, ибо мастер, «избранный», уже прельщен, очередь за остальными, а сатана свободно разгуливает среди людей. Так перекликается невинное приглашение на прогулку со страшными пророчествами Иисуса Христа и временем создания романа.
И хотя прогулка не состоялась, в романе Булгакова Елеонская гора стала символом. Взаимоотношения «апокрифического» Пилата и Иешуа строятся на тайнознании текстов еще не написанного Нового Завета, и игра с ними приобретает в этом месте зловещую окраску. Соединение Елеонской горы с «кое-какими новыми мыслями» сделано в романе в расчете на читательское любопытство, но, прочитав в Новом Завете, что именно думал Христос и какими мыслями делился со своими учениками, читатель получает возможность вдуматься в образ Иешуа и в роль Пилата, ибо, по-булгаковски не впрямую, проповедью Христа дается ответ, кто же они такие и почему инспирированному Воландом роману суждено было появиться в России 1930-х годов.
5. Левий Матвей
У подножия Елеонской горы, в Виффагии, Иешуа Га-Ноцри познакомился со своим единственным учеником Левием Матвеем. Иешуа рассказывает об этом на допросе, и хотя ершалаимская топография не свидетельствует о соседстве этого маленького селения с Елеонской горой, тем не менее в Новом Завете оно точно обозначено. «И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виффагию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: пойдите в селение, которое прямо перед вами…» (Мф. 21: 1–2).
Своим именем «ученик» (или «раб» по презрительному определению Воланда) обязан апостолу Матфею. Обращает внимание обратная расстановка имен: апостола зовут Матфей (Левий) Алфеев, ученика Иешуа – Левий Матвей. В Новом Завете второе имя апостола (Левий) упоминается дважды (Мк. 2: 14; Лк. 5: 27), когда евангелисты рассказывают о его обращении из мытаря (сборщика податей) в ученика Христа. Матфей – новое имя, знаменующее духовный переворот и переход к новой жизни. Левосторонность имен «апокрифического» героя стоит в том же смысловом ряду, что и вся зеркальная символика «Мастера и Маргариты»: темное кривляние.
Выбор евангелиста Матфея в качестве прототипа Левия не случаен. По преданию, именно апостол Матфей на основе устных логий (свидетельств о Христе, передававшихся устно) написал первое Евангелие. Это единственное Евангелие, написанное по-арамейски, оно считается самым древним. Вероятно, оно было составлено около 42 года н. э., но арамейский подлинник утерян, и известно только то, что оно написано раньше остальных. Матфей был свидетелем земной жизни Иисуса в течение двух лет. Встретил его Христос в Капернауме, где будущий апостол был сборщиком податей. После Вознесения Иисуса Христа апостол Матфей проповедовал в Палестине.
Имя ученика Иешуа, как мы уже отметили, впервые прозвучало на допросе. Иешуа с готовностью рассказал Пилату, что за человек этот бывший мытарь. О записях Левия он говорит, «весь напрягаясь в желании убедить» прокуратора, что «решительно ничего из того, что там записано», он не говорил (с. 439).
Весь разговор о Левии соткан из двусмысленностей. Во-первых, Иешуа упомянул о нем сам, без наводящих вопросов, чтобы выразить свое отношение к качеству записей. Он же и назвал имя ученика, тем самым подвергнув его опасности ареста (вспомним попытки стражи разыскать учеников Христа, чтобы наказать их как сообщников и свидетелей, страх апостолов перед арестом и отречение Петра, которого опознали по галилейскому выговору). Во-вторых, Иешуа рассказал Пилату историю Левия, подвергнув бывшего сборщика податей еще одной опасности: мытарь – государственная должность, а потому действия Левия противозаконны, ибо бросил он на дорогу не свои, а казенные деньги. Но эти частности Иешуа не волнуют, да и вообще он относится к Левию скорее с досадой: «…ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет» (с. 439). Более того, он прямо утверждает, что записи Левия лживы (интересно, зачем же тогда Левий, фанатический приверженец Иешуа, ловящий каждое его слово, их составил?). Даже к тем, кто свидетельствовал против него, утверждая, что он собирался разрушить храм, Иешуа снисходительнее: «Эти добрые люди… ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной» (с. 439). Выгораживая себя, Иешуа легко, по видимой рассеянности выдает Пилату своего ученика, хотя в первую очередь его слова бросают тень на евангелистов, отождествляемых читателем с Левием. Иешуа явно готов к роли провозвестника новой религии – чего стоит хотя бы его опасение путаницы, которой суждено продолжаться «очень долгое время»! Эта неразбериха возможна только от неграмотных записей и кривотолков невежд. Так охарактеризованы будущие евангелисты (но не мастер!).
