Нина Молева - Тайны Федора Рокотова
Портретов становилось все меньше. Впрочем, не совсем так — меньше становилось полотен, которые историки датировали этими поздними годами. Основания для датировок оставались прежними — традиция, иногда позднейшие надписи на оборотах (так ли часто они оправдывались!), на основании их предположения о стилистических изменениях, так называемые портреты девяностых годов разительно отличаются от Рокотова предшествующего десятилетия. Предполагаемая манера художника в ее логических границах, так трудно применимых к рокотовскому мастерству. И потери, свойственные рокотовским полотнам.
Ф. С. Рокотов по сравнению со своими современниками писал на очень тонких холстах, всегда чрезвычайно опасных для живописи. Более, чем плотные холсты, отзывчивые на температурные колебания и влажность, они вели к преждевременному обветшанию портретов. Неизбежное технологическое противоречие: места переплетения нитей — «зерна» приобретали с годами большую эластичность, тогда как красочный слой эластичность утрачивал. Мало того, Рокотов не использовал того средства, которое могло бы ослабить противоречие, — введение в живопись лаков. Тогда как для Д. Г. Левицкого, живопись которого дошла до наших дней в несравнимо лучшем состоянии, лаки значили очень много, и работал он с ними постоянно, Рокотов лаками пренебрегал. Отсюда так часты характерные для его работ разрывы грунта и красочного слоя, а вслед за ними вторжение реставраторов. Более умелое или менее умелое, высокоталантливое — что встречается крайне редко — и бездарное, оно всегда грозило потерей авторского почерка, искажениями живописного решения.
И все-таки портретов становилось меньше. Иные перемены, касавшиеся жизни художника, говорили о том, что творческое напряжение, может быть, даже увлеченность начинали ослабевать. Свой великолепно расположенный квартал на Старой Басманной Федор Степанович Рокотов меняет на скромный домик в конце тихой Воронцовской улицы, где не было ни одного сколько-нибудь состоятельного соседа, одни мелкие ремесленники, купцы — городские обыватели. Обычная трагедия старческих лет живописца — болезнь и ослабление зрения могли сказать свое слово, хотя и не были решающими. В 1803 году Рокотов ставит свою подпись в числе первых членов — организаторов Московского Английского клуба. И это не простая формальность — хлопот предстояло немало, тем более что Клуб следовало возродить вопреки запретам Павла I и главное — подозрительности Александра I. «Бунтовщические речи» были настолько неотделимы от представления о нем, что разрешение на открытие клуба специально оговаривало: «Никакие разговоры в предосуждение веры, правительства или начальства в нем терпимы быть не могут». Те рассуждения на политические темы, над которыми иронизировали А. С. Пушкин и А. С. Грибоедов, никак не представлялись смешными правительству на рубеже нового столетия. Ф. С. Рокотов был деятельным сторонником подобной формы общественной жизни, но, следовательно, пользовался и большим уважением в московском обществе, и достаточными силами, которые позволяли окружающим видеть в нем именно организатора, а не больного, дряхлеющего человека.
Внешне его судьба напоминала судьбу С. Тончи, любимого и ценимого в Москве. Теперь, именно теперь, на переломе двух столетий, он больше говорит об искусстве, ведет беседы, чем занимается непосредственно живописью. Для Рокотова это означало сокращение числа заказов, а вместе с ними и сокращение материальных возможностей, хотя художник все еще обладает достаточным состоянием, чтобы вести безбедную, пусть гораздо более скромную жизнь. Кажется, Ф. С. Рокотов отходит от живописи, подавленный внутренним разочарованием, которым ознаменовалось для него последнее десятилетие XVIII века. Рухнула вера в реальность сумароковской программы, в возможность осуществления идеальной дворянской монархии, в людей, которым предстояло подобную перестройку завершить. И эта внутренняя растерянность, переоценка человеческих возможностей не могли не сказаться на том, что составляло действительный смысл и содержание рокотовских портретов. Простое физическое сходство и безотносительное «движение чувств» сентиментализма одинаково далеки от художника.
…Это один из самых удивительных русских портретов XVIII столетия. В темном овале одетая в темное полуфигура с бледным пятном худощавого немолодого лица. Никаких знаков отличия, орденов, драгоценностей — та естественная скромность и простота, когда все сосредоточивается на душевном мире. Вопросительно и требовательно смотрящие глаза с прямым и открытым взглядом. Надломленные постоянным напряжением мысли брови. Человек, требовательный относительно других и беспощадно суровый к самому себе. Суровцев — живое воплощение тех, с кем был заодно художник всеми своими убеждениями и исканиями в искусстве.
Рокотов не знает в искусстве ни компромиссов, ни снисхождения. Он все решает единожды и навсегда. Никогда не пришлет своих работ на академические выставки, не пожелает газетной славы, а она уже существовала и щедро награждала своих недолгих любимцев. Ф. С. Рокотов ни разу не обратился в Академию хотя бы с самой нужной для него просьбой, не напечатает объявления о том, что принимает заказы «славный живописец», как было принято говорить, и что к тому же «Академик императорской Академии трех знатнейших художеств».
Нет, Академия не забудет о Рокотове — она привыкнет к его глухой и неизменной оппозиции и несколько лет после кончины художника будет продолжать публиковать его имя в числе живых своих членов, не заметив того единственного упоминания о живописце, которое появится в «Московских ведомостях»: «Оставшиеся после покойного Академика Фёдора Рокотова наследники его, родные племянники, отставной от Артиллерии Майор и Штабс-Капитан дети Рокотовы объявляют: есть ли кто на покойном имеет долг, или его на ком; тоб впервые для получения удовлетворения с указными доказательствами, а последние с платежем явились к помянутым племянникам Таганской части квартал 3 под № 336 на Воронцовской улице, в приходе Сорока мучеников». Умер художник 24 декабря 1808 года и был похоронен в соседнем Новоспасском монастыре. Впрочем, от его могилы так же быстро не осталось следов, как и от могилы его современника Д. Г. Левицкого на Смоленском кладбище Петербурга. Сам художник мог думать о себе словами М. В. Ломоносова: «Знаю, что обо мне дети отечества пожалеют». Но подлинная его эпитафия — это эпитафия А. Н. Радищева всему XVIII столетию, создавшему нового человека:
Урна времен часы изливает каплям подобно;
Капли в ручьи собрались; в реки ручьи возросли,
И на дальнейшем брегу изливают пенистые волны
Вечности в море; а там нет ни предел, ни брегов;
Не возвышался там остров, ни дна там лот не находят;
Веки в него протекли, в нем исчезает их след…
Но знаменито навеки своею кровавой струею
С звуками грома течет наше столетье туда;
И сокрушен, наконец, корабль, надежды несущий,
Пристани близок уже, в водоворот поглощен,
Счастие и добродетель, и вольность пожрал омут ярой,
Зри, восплывают еще страшны обломки в струе,
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро!
Но ты творец было мысли…
Идолов свергло к земле, что мир на земле почитал,
Узы прервало, что дух нам тягчили, да к истинам новым
Молньей крылатой пари, глубже и глубже стремясь…
