Лени Рифеншталь - Мемуары
Именно этого я опасалась перед съемками и тогда еще удивилась, что мне обещают полную творческую свободу при создании фильма.
— Мне хотелось бы предложить вам следующее: попрошу генералов и руководителей партии прийти в какую-нибудь студию — я тоже буду при этом присутствовать. Мы встанем в ряд, и камера будет медленно двигаться — что даст возможность в нескольких словах выделить заслуги каждого. Это могло бы быть «шапкой» вашего фильма. Тогда никто не будет чувствовать себя обойденным и вы ни у кого не вызовете раздражения.
Гитлер все больше воодушевлялся от своего монолога, я же стала испытывать все большее беспокойство.
— Что случилось, — удивленно спросил он, — вам не нравится идея?
У меня перед глазами встал монтаж: море облаков в начале фильма, из которого прорисовываются башни и остроконечные фронтоны домов города Нюрнберга. Другого начала я не могла себе представить. Если мне придется вставить предложенные фюрером кадры, весь создаваемый началом настрой будет нарушен. На глазах у меня выступили слезы.
— Бога ради, что с вами? Я же только хотел помочь. Успокойтесь!
И снова начал описывать достоинства своей идеи.
Тут я как-то забыла, кто передо мной, находя предложение Гитлера просто ужасным. Моя защитная реакция была столь бурной, что я потеряла контроль над собой, вскочила со стула и, топнув ногой, воскликнула:
— Этого я не могу сделать!
Впервые я увидела, как фюрер разозлился. Он закричал:
— Вы что, забыли, с кем разговариваете?
И, встав, с раздражением продолжил:
— Вы ведете себя как упрямая ослица, но если не хотите, то оставьте все как есть.
Я отвернулась, чтобы скрыть слезы. Вдруг в голову мне пришла мысль.
— Не могла бы я исправить положение, сняв на будущий год короткометражный фильм о вермахте? Так, быть может, удастся помириться с генералами.
Гитлер уже стоял в открытой двери. Он устало махнул рукой и сказал:
— Делайте как хотите.
После чего в сопровождении госпожи Гесс удалился.
Я не могла простить себе столь опрометчивого поведения. На душе было муторно, но через несколько часов, немного успокоившись, я возвратилась в Берлин.
Последние недели в монтажной были сплошным мучением. На сон у нас оставалось не больше четырех-пяти часов. Каждое утро, вставая с постели, я думала, что упаду от слабости. Госпожа Петерс ночевала теперь у меня, она тоже была совершенно измотана. Когда мы под утро возвращались домой, она обматывала мои ноги мокрыми, холодными простынями, чтобы легче было уснуть. Принимать снотворное я не решалась.
Посмотреть на свою работу объективно я уже не могла и не знала, получается фильм или нет. Каждый день меняла местами фрагменты, вводила новые сцены, а прежние вырезала, сокращала или удлиняла, до тех пор пока не появлялось чувство, что теперь все в порядке.
Над головой у меня дамокловым мечом висела установленная киностудией УФА дата премьеры — последняя неделя марта. Я боялась, что одна теперь уже не успею закончить работу в срок, потому пригласила господина Шаада, одного из лучших специалистов, и поручила сделать монтаж «прохождения войск торжественным маршем». Эта часть должна была занимать при показе 20 минут, на что отводилось 10 000 метров отснятой пленки. Шаад получил для этой работы собственную монтажную, одного ассистента и два месяца времени. Я надеялась, что у него все получится.
Перед дублированием я попросила показать ролик и — ужас! Я твердо рассчитывала, что смогу использовать его, по крайней мере, в качестве предварительного монтажа, но ролик никуда не годился. Как и фильм Рутгмана, он казался кинохроникой. Мне не оставалось ничего иного, как заново монтировать эту часть. К счастью, я успела уже настолько набить руку, что справилась за три дня, но пришлось работать почти без сна.
Я использовала «Литакс», на нем монтировал свои фильмы Фанк — пока они были немыми. Сколь бы примитивным ни был аппарат, он оказался незаменим; на самом распрекрасном монтажном столе я не смогла бы работать так быстро. У аппарата не было экрана, зато имелась линза с двукратным увеличением, через которую можно было протягивать отснятую пленку в обе стороны. Без этой техники, хотя и очень утомительной для глаз, мне пришлось бы затратить во много раз больше времени.
Иначе обстояло дело со звукомонтажом. В большинстве случаев мы использовали специальные столы или столы «Унион». Впрочем, господину Геде, моему сотруднику, предстояло в будущем стать изобретателем звукомонтажного стола Стеенбека, впоследствии завоевавшего мировую славу.
Для синхронизации было отведено два дня. Тут возникла новая проблема, и опять она была связана с «прохождением войск торжественным маршем». Ни композитору Герберту Виндту, ни капельмейстеру не давалось синхронное дирижирование музыкой маршей, специально предназначенных для фильма. В это время еще не было кинокамер с автоматической скоростью, приходилось крутить рукоятку вручную. Каждый оператор работал со своей скоростью, что создавало для меня при работе за монтажным столом большие трудности. На одних кадрах люди маршировали быстрее, на других медленнее. И при смене фрагментов дирижер не всякий раз мог вовремя подавать оркестрантам команду на изменение темпа музыки. Когда после многочасовых упражнений ни дирижер, ни композитор не оказались в состоянии записать музыку синхронно с кадрами, а господин Виндт даже предложил попросту отказаться от «прохождения торжественным маршем», я сама взялась управлять оркестром, состоящим из восьмидесяти человек. Я наизусть знала каждый смонтированный отрезок ленты, и потому мне было заранее ясно, на каких кадрах музыкой нужно дирижировать быстрее, а на каких медленнее. И действительно, звук у нас получился синхронный.
Когда до премьеры во Дворце киностудии УФА оставалось всего несколько часов — было это 28 марта 1935 года, — мы все еще работали. Не было даже времени показать фильм цензуре — совершенно необычная ситуация, нельзя было демонстрировать публике картину без соответствующего разрешения. Кроме моих сотрудников никто фильм до его премьеры не видел. Так что я не знала, как он будет принят.
Я была настолько занята на копировальной фабрике, что не имела времени сходить к парикмахеру. Я в большой спешке причесалась и подкрасилась, надела вечернее платье и со слишком большим опозданием вместе с родителями и Гейнцем подъехала к празднично украшенному Дворцу киностудии УФА. Директор кинотеатра ждал нас уже с нетерпением и провел на места.
Неприятная ситуация — Гитлер и все почетные гости, в том числе и дипломаты, уже расположились в своих ложах.
Едва мы сели, как голоса в зале стали постепенно затихать, свет погас, и оркестр заиграл марш. Затем занавес раздвинулся, экран осветился, и фильм начался.
Я еще раз пережила свои бессонные ночи и многотрудные попытки создания связок от одного фрагмента к другому, неуверенность оттого, что мои сотрудники и я могли что-то сделать не так. В фильме не было не только вермахта, но и целого ряда мероприятий, в частности конгресса женщин.
Я сидела в основном с закрытыми глазами и все чаще слышала аплодисменты. В конце фильма — продолжительные, нестихающие. В этот момент силы окончательно покинули меня. Когда ко мне подошел Гитлер, поблагодарил и вручил букет сирени, со мной случился приступ слабости — я потеряла сознание.
После войны в немецких иллюстрированных изданиях, выходящих большими тиражами, можно было прочесть, что Гитлер после премьеры вручил мне бриллиантовое колье, а я при этом так пристально смотрела ему в глаза, что упала в обморок.
Пожелание студии УФА представлять меня публике на премьерах в других городах я, сославшись на состояние здоровья, отклонила. У меня было одно-единственное желание — покой и еще раз покой. Потому я была еще только на премьере в Нюрнберге, из благодарности за помощь городских властей во время съемок. После этого я с некоторыми из моих сотрудников поехала в горы.
В Давосе
Сезон закончился, город почти опустел, и с 1 апреля перестала работать парсеннская трасса. Мне это было безразлично. Я чувствовала себя слишком измотанной, чтобы бегать на лыжах. Портье гостиницы «Зеехоф», в которой я снова сняла номер, не узнал меня. Я так сильно изменилась — похудела и побледнела, что редко отваживалась посмотреться в зеркало. Однажды в таком же состоянии Гитлер видел меня в отеле «Кайзерхоф», где я договорилась встретиться со Свеном Нольданом, делавшим титры для «Триумфа воли». Гитлер сидел вместе с несколькими мужчинами в вестибюле гостиницы и помахал мне рукой, подзывая к столику. Мне это приглашение было неприятно, потому что я находилась в ужасном состоянии и выглядела неухоженной. Он сказал:
