Лени Рифеншталь - Мемуары
В субботу вечером, когда состоялся этот большой бал, я сидела за своим маленьким письменным столом и делала записи в дневнике. Я была слегка удивлена тем, что не получила приглашения, и хотела уже лечь спать, когда зазвонил телефон. У аппарата оказался некий господин Канненберг, назвавшийся поваром Гитлера. Очень странным показался мне его вопрос: «Вы еще не ложитесь, фройляйн Рифеншталь?»
— Нет, — ответила я неохотно.
— Вас бы не затруднило, хоть и в такое позднее время, приехать в рейхсканцелярию? Фюрер не знает о моем звонке, но, я уверен, будет рад, вашему приезду.
Совершенно сбитая с толку, я ответила:
— Ничего не понимаю, ведь фюрер сейчас на балу!
— В последний момент он решил не идти. Когда я принес ему кое-что выпить, он сказал, как было бы прекрасно, если бы сейчас тут была фройляйн Рифеншталь.
Какое-то мгновение я колебалась — мне вспомнилось предупреждение Удета и Дильса, но затем все же ответила:
— Я приеду.
В большой спешке оделась и помчалась на своем маленьком «мерседесе» к рейхсканцелярии.
Когда я поднялась на лифте, Гитлер уже стоял на лестнице и приветствовал меня. Он вновь и вновь благодарил за то, что я, несмотря на столь позднее время, все же приехала, а потом рассказал, почему в последний момент не пошел на бал:
— У меня сложилось впечатление, что меня там опять хотят сватать, это невыносимо.
Мы сели в кресла. Канненберг принес напитки, фрукты, печенье и оставил нас одних.
— Я не женоненавистник, — сказал Гитлер, — я люблю, чтобы меня окружали красивые женщины, но не выношу, когда мне хотят кого-то навязать.
Гитлер рассказал о своей молодости, о большой любви к матери, о Вене, о разочаровании, когда он оказался несостоятельным как художник, о своих политических планах, о том, что хочет оздоровить Германию и сделать ее независимой, о трудностях на пути претворения идей в жизнь. Он ни единым словом не обмолвился о еврейской проблеме. Мне показалось, что ни при каких обстоятельствах он не допустил бы обсуждения этой темы — тотчас бы встал и попрощался.
И на этот раз речь Гитлера была сплошным монологом. Он не задал ни единого вопроса и не дал никакой возможности его прервать. Слова лились без перерыва. Но я чувствовала: ему было приятно, что его кто-то слушает.
Было уже совсем поздно, когда он встал, взял меня за руки и сказал:
— Вы, того и гляди, уснете, я очень благодарен за то, что вы приехали.
Затем позвал Канненберга, который и проводил меня до машины.
Встреча с Максом Рейнхардтом
Закончив дела в Берлине, я надолго уехала в Давос. Там сняла небольшую квартиру в доме Веберов, напротив парсеннской трассы, — надеялась обрести покой от берлинских интриг и не жить больше «под защитой» гестапо. Я была не одна — со мной был Вальтер Прагер. Нас связывала отнюдь не бурная страсть, а скорее нежная дружба. Мне нравились его скромность и отзывчивость. Кроме того, нас объединяла любовь к занятиям горнолыжным спортом.
Часто я сопровождала его на соревнования, радовалась победам и утешала после поражений. Мне тоже доводилось участвовать в некоторых состязаниях и даже занимать призовые места. Вдохновленная своими успехами, особенно удачным выступлением в Кандагар-гонках (третье место в комбинации) и в итальянских Альпах, я участвовала в разных соревнованиях. Тони Зеелос, тренер немецкой женской олимпийской команды, испытав меня на некоторых трассах слалома, включил в состав сборной. В следующем году этому решению предстояло обернуться большими неприятностями.
Пригрело весеннее солнце, а с ним пришло и время чудеснейших спусков по фирновому снегу. Со склонов, бывших зимой слишком крутыми, теперь можно было запросто спускаться зигзагами. Несмотря на увлечение лыжами, творческие мои желания и планы никоим образом не угасли. После того как мне не суждено было сняться в фильме «Мадемуазель Доктор», меня стала интересовать роль, о которой я давно мечтала, — Пентесилея, последняя царица амазонок, по одноименной трагедии Генриха фон Клейста.
Возникло это желание довольно необычно. В 1925 году я ехала в горы на свои первые съемки. В вагоне-ресторане на меня пристально смотрел некий господин, сидевший с дамой за соседним столом. Когда я захотела выйти, незнакомец заслонил мне дорогу. Он устремил на меня сияющий взор, распростер объятия и воскликнул:
— Пентесилея — наконец-то я нашел мою Пентесилею!
«Это сумасшедший», — подумала я.
Увидев мое смущение, он улыбнулся:
— Разве вы меня не знаете? Вы же танцевали в моем театре — я Макс Рейнхардт, а это Хелена Тимиг,[221] моя жена.
Я была готова сквозь землю провалиться от стыда, лично я никогда не была знакома с Рейнхардтом, хотя именно ему обязана моей ранней славой танцовщицы. Я уже рассказывала, что мое тогдашнее выступление в Немецком театре стало сенсацией. Светясь от радости, сидела я теперь рядом с великим режиссером, и он мечтательно произнес: «Вы и есть та совершенная Пентесилея, которую я ищу не один год».
Когда я призналась, что еще не читала этой пьесы Клейста, он ответил, что я буду ею очарована. Потом пересказал содержание этой труднейшей, но и увлекательнейшей пьесы. Мы еще долго сидели за столом, пока не пришло время выходить в Инсбруке. При прощании пришлось пообещать Рейнхардту, что после окончания съемок я непременно нанесу ему визит в Берлине.
Приехав в Ленцерхайде, где снимались первые кадры «Святой горы», и рассказав Фанку об этой встрече, услышала, что Рейнхардт прав, не существует другой такой роли, кроме Пентесилеи, для которой я как будто специально рождена.
Чтение этой пьесы стало для меня величайшим событием. Восхитила не только роль, но и вообще поэтичность. Я утвердилась в этом мнении, когда годом позже в салоне Бетти Штерн меня впервые увидел русский театральный режиссер Таиров. Точно так же, как и Макс Рейнхардт, он не удержался от восклицания: «Пентесилея!»
Придя в полный экстаз, он убедил Фанка совместно написать сценарий. К сожалению, из этого ничего не вышло из-за слишком высоких расходов. Да и к лучшему, ведь тогда еще господствовал немой фильм и стихи Клейста появились бы лишь в виде титров.
«Пентесилея» осталась мечтой.
«Долина»
В последние дни в Давосе мне позвонили с киностудии «Терра-фильм» и предложили режиссуру и главную роль в фильме «Долина». Проект меня заинтересовал, и я отправилась в Берлин.
Опера Эжена д’Альбера[222]«Долина» восходит к старинной испанской пьесе из народного быта. Содержание ее просто. Действие разворачивается во времена Гойи. Мир гор с пастухом Педро олицетворяет добро, долина с доном Себастьяном — зло. Между этими двумя идет борьба за Марту. Произведение д’Альбера — в репертуаре многих оперных театров мира, а ария Педро «У открытой церковной двери уже ждет невеста» — одна из любимых у меломанов.
Переговоры с киностудией «Терра-фильм» продвигались быстро. Мне предоставили широкие полномочия в принятии решений по художественным и организационным вопросам. В конечном счете мы договорились о совместном производстве. На роль дона Себастьяна был приглашен Генрих Георге,[223] на роль Педро — Зепп Рист. В качестве сорежиссера для игровых сцен ангажировали актера Ганса Абеля. Натурные съемки намечалось провести в Испании.
Я решила участвовать в этом проекте не в последнюю очередь из-за того, что хотела уклониться от нового поручения Гитлера. У меня не было ни малейшего желания снимать фильм о партийном съезде. Но на тот случай, если Гитлер — этого следовало опасаться — начнет настаивать, я хотела попытаться найти вместо себя хорошего режиссера и уговорить фюрера на замену. Наилучшей кандидатурой мне представлялся Вальтер Руттман, — правда после того как он увел жену у Ремарка, я больше его не видела, да и вообще сомневалась, что получу согласие от этого убежденного коммуниста. Тем большим оказалось мое удивление, когда он с восторгом принял предложение.
Так как я решила не сотрудничать с партией, речь могла идти только о частном финансировании. Не успела я еще по-настоящему подумать, где же взять деньги, — нежданная радость: киностудии УФА, которая тогда еще не подчинялась Минпропу, наш проект понравился. После беседы с генеральным директором Людвигом Клитчем[224] моя фирма, «Л. Р. Штудио-фильм-ГмбХ», которую я переименовала в «Рейхспартайтагфильм-ГмбХ», подписала договор на сумму в 300 тысяч рейхсмарок. Таким образом я могла работать как независимый продюсер и пригласить Вальтера Руттмана. Я знала, что он сделает фильм выше среднего уровня, и надеялась, что Гитлер возражать не станет.
Я представляла себе фильм как композицию, составленную только из документальных съемок. Руттман — совершенно иначе. Он сказал, что невозможно сделать интересный полнометражный фильм только из речей, торжественных массовых выступлений и парадов. Съемки съезда ему виделись лишь как последняя треть фильма, тогда как основная часть должна была показать взлет НСДАП, то есть как из группы в семь человек за несколько лет возникла столь крупная партия. Руттман считал, что эту часть сможет эффектно скомпоновать из хроникальных съемок, газет, плакатов и документов — в стиле русского кино.
