Александр Чанцев - Когда рыбы встречают птиц. Люди, книги, кино
Наш соратник Репа даже выдвинул мысль, что «Общество Зрелища», возможно, было у истоков всей этой дребедени. В 1998 году мы отпечатали первую часть Книги «03» на принтере больше десятка экземпляров, а потом разные тусовочные челы, которые были в полном восторге от прочитанного (тем паче нами вслух!), повезли их кто куда, в разные города, в том числе и в Москву.
Я смотрел только фильм «Больше Бена», но там всё вышеозначенное как-то несильно присутствует. Тетерского читал роман «Клон-кадр», по замыслу и композиции весьма неплохой, коли бы ещё стилистически позамысловатей был написан… Книжку сию мой друг принёс со словами: вот про тебя!
А.Ч.: И вот вторая причина, почему я заговорил про антикатарсис. По-моему, антикатарсис – еще и то, что есть у Достоевского. А у вас в романе очень много достоевщины – все эти бедные люди, уменьшительные суффиксы, слезы ребенка, ударить женщину, а потом (или до) целовать ей пальчики ног. Вы защитили диссертацию «Ф. М. Достоевский в художественном мире В. В. Набокова. Тема нимфолепсии как рецепция темы „Ставрогинского греха“». Не расскажите в форме автореферата, о чем там речь?
А.Ш.: В первой главе я просто сопоставил художественные миры этих двух титанов, там есть переклички, но такие попытки, понятное дело, уже предпринимались.
В главе второй уже подробно анализируется заявленная тема нимфолепсии, связь коей с творчеством Ф. М. тоже вроде бы очевидна – об этом упоминали уже авторы Серебряного века, – но не разработана в литературоведении. У Станислава Лема есть эссе «Лолита, или Ставрогин и Беатриче», он же в другом месте живописует суперкомпьтер будущего, который «за Достоевского» замыкает его «пространство семофигур» (условно – круг тем) и создаёт роман «Девочка» (видимо, вместо продолжения «Карамазовых»). Вот от этого я и отталкивался, тема серьёзная и деликатная, даже скандальная, были проблемы с защитой. Теперь вот в виде монографии никто не берётся сие напечатать.
А.Ч.: И вот мне кажется, что сноб Набоков вам только на декларируемом уровне не близок, а какие-то внутренние психологические пересечения есть и с ним?
А.Ш.: Да, я недавно подумал, что очень может быть, что моя «история» с Набоковым напоминает отношение оного к Достоевскому. Чем больше я его изучал, тем больше он меня стал раздражать. Я всё ратую за неповторимый стиль, но стиль органический, а не сознательно «перепродюсированный», как у В. В. Но я признаю, что многому у него научился, причём в основном даже по англоязычным вещам, где во всей красе явлены каламбуры, ребусы и прочие словесные фокусы.
А.Ч.: И, простите, опять возвращаясь к Лимонову. В недавней полемике А. Дельфинова и Г. Давыдова[57] всплыло высказывание Бродского о Лимонове как об архитепичном Свидригайлове. Только маркировали это сравнение дискуссанты по-разному[58]. А что вы об этом думаете? Ведь и в вашем герое, который то мечтает убить, то так боится пальчик обрезать, свидригайловщина присутствует?
А.Ш.: Про пальчик я что-то не припоминаю, а «убить» – это, судя по всему, жест чисто истерически-артистический…
Да, я мельком видел эту заметку, и почему-то прочёл, что как тип Смердякова, подивился и стал размышлять об этом. Лимонов о себе постоянно говорит в своих книгах как о человеке деятельном: встал с утречка, хоть с бодунища, размялся и – за печатную машинку. Помимо того, что он не гнушается физического труда и кулинарии (последнего и Смердяков не чужд; да и я именно этому немало посвятил страниц в романе!) – что вообще-то нехарактерно для интеллигенции и современных интеллектуалов, за что он их и недолюбливает (я, кстати, тоже) – он писатель, деятель, в поздних произведениях называет себя мыслителем (хотя что он придумал, конечно, непонятно), и вообще, как известно, социально активный индивид, селф-мейд мэн и т. д. Подросток Савенко пишет, что как представил свою судьбину: каждый день будешь видеть одно и то же дерево из окна, и так и вся жизнь пройдёт – так и тошно стало, пора в путь-дорожку. И Смердяков, и Аркадий Иванович тоже хотели переменить свою судьбу, но один в баньке с пауками искал Бога или хотя бы, как говорят, тихого семейного счастья, а убивец жаждал более пошлых вещей, таких, как, кстати, просто уехать из своего Скотопригоньевска.
Страстность натуры, это да, роднит знаменитого писателя с нарицательным героем, да и в Америке он уж побывал, и вернулся оттуда!.. Понятно, что в истинно русских типажах, пусть таких, как Лимонов (космополит) или даже как я сам («невыездной»), есть что-то от героев Достоевского, от Свидригайлова, и даже от Смердякова, как было оно и в их авторе, коему, по оценке критики, эти герои особенно удались, но есть в нас и от Алёши Карамазова и Мышкина, противоречивость, так сказать, натуры.
А.Ч.: И если уж мы уже перебирали весь иконостас – вы писали в романе о Егоре Летове, что начали слушать его поздно. У меня такая же история – когда его «Все идет по плану» пели за каждым пьяным костром на даче, я снобистски игнорировал. Потом, уже в 30 лет, послушал «Долгую счастливую жизнь», «Реанимацию» и «Зачем снятся сны?», великую действительно трилогию. Летов мне видится таким чинарем посттоталитарного мира, юродивым постсоветского и великим проклятым поэтом. И я не понимаю, почему нет культа, из-за «прозаической смерти» (но ведь убить себя алкоголем – это же сильнее, чем выпрыгнуть из окна, как СашБаш)? Или тут надо винить зажравшийся и заспавший все консьюмеристский век, с которым вы боретесь в «Обществе Зрелища»? Или та же скрытая цензура, что выбрала путь каталогового Дали, а не опасного Арто, бдящий Большой брат накидывает матрицу-усыпательницу?
А.Ш.: Трилогия и впрямь величественная, в том плане, что Игорь Фёдорович здесь перерос себя прежнего, радикала-негативиста, дал пример вселенского синтеза и некого примирения с бытием, осознания, что «никто не проиграл», оставшись, впрочем, как художник нонконформистом до конца. Это своего рода его завещание нам, неприятны всякие инсинуации с его именем. И вообще в одном из последних интервью он говорил, что не надо на бобрах бренчать «Всё идёт по плану по подворотням», надо своё развивать и петь.
Мне, конечно «Сто лет одиночества» (он может быть, не зря тоже сказал, что это «лучший альбом всех времён и народов») ближе или «Прыг-скок», какие-то отдельные ранние вещи, но и это я понимаю и принимаю.
Мы с женой хотели было даже написать биографическую книгу о Летове, отчасти попутно проанализировав и творчество (какие-то аспекты вообще мало упоминаются, как, например, что Летов же натуральный постмодернист, большинство его текстов сотканы из цитат), это большая, конечно, работа. Думали, может в «ЖЗЛ», но издательство отказало, сказали: «масштаб не тот»! Другие тоже не спешат почему-то. Что уж тут говорить об упомянутом уже поколении X или Y, для коих Летов и «ГО» пустой звук – им бы «Токио хотель» послушать или прочий там слащаво-никудышный ширляляй на гитарках! Летов же и в своё время особняком стоял от всего рока, а теперь и подавно.
Положение, конечно, удручающее. Как раньше, в советское время, художника просто брали, комкали, как бумажку, и отшвыривали в мусор – по крайней мере, это было наглядным жестом, типа диссидентствующий, и все, по крайней мере, весьма многие, примерно знали, что на бумажке написано, хотя бы имя и заголовок. Сейчас же на процесс твоего творческого и даже чуть не героического противостояния обществу потребления, обществу в целом, и действительно тотально ставшего потребляющим, просто наплевать. Медленное угасание, разъедание художника, как если поджечь лист бумаги в центре, героизм тут некому выказывать, для обывательской ризомы, для матрицы «все равны».
А.Ч.: Похожая история – после выхода «Снов» я предложил было паре толстых журналов написать об этом альбоме, но энтузиазма не встретил (хотя в «НЛО» и выходила рецензия Д. Давыдова на сборник стихов Летова[59]). Мы упомянули в начале С. Чупринина со статьей о молодых литераторах, людях наших лет. Молодые же в большинстве своем, каждый раз, когда я их читаю, хвалят либо «новый реализм» (клан, условно говоря, «литинститутовский»), либо превозносят Аствацатурова (не менее условно говоря, «офисно-продвинутые»). Мне, честно говоря, оба эти явления скучны до зевоты, потому что за ними, кроме мертворожденной вторичности и искусственности вполне очевидных комплексов, ничего не проглядывает. Есть ли – не направление, нет, хватит нам их, пожалуй, но – хотя бы какое-то количество имен, кто может составить альтернативу этим полюсам?
А.Ш.: Я отвечаю только за себя. Я тоже проповедую реализм, и, наверное, новый, но что он разнится от теперешнего уже мейнстрима, я думаю, очевидно. Шаргунова я прочёл одну повесть «Малыш наказан», и этого хватило. Я поразился, что фабула, если совсем уж схематично её пересказать, почти один в один мой «Maxximum exxtremum», только у него едва набралось на 120 страничек в книжке (и название хорошее!), а у меня больше миллиона двухсот знаков, которые никто не осиливал прочесть, особенно издатели. Тут краткость нам не сестра, и направление и чтение современников не братья. Когда по 8 часов ежедневно пишешь, пока буквально не слепнешь, как в той песенке Шнура, от монитора, не до тусовок и чужих книг. Да я и с детства не любил слово «преемственность», думал: как можно самому себя записывать под именем какого-то писателя графой ниже? Пока не прочёл Достоевского… (смеётся).
