Мария Ремизова - Веселое время. Мифологические корни контркультуры
Californian dream
Примечательно, что наибольший размах хипповая практика получила именно в Америке, тогда как Стрый Свет тяготел к баррикадам и прочим троцкизмам-маоизмам. Естественно, свою роль тут сыграли и социальные, и географические условия, но не стоит скидывать со счетов и этнографический фактор: Америка, исконная родина индейцев, сохранивших колорит и, главное, идеологию первобытности (никакого снобизма, упаси Бог), и родина поневоле для негров, еще каких-нибудь триста лет назад живших теми же представлениями и законами мифологического мышления, которые они не могли не сохранить на новом месте и пусть не прямыми, но косвенными путями донесли до окружавшего их мира белых.
Разбираясь с тем, почему на какой-то краткий с точки зрения вечности миг Америка превратилась в United States of Love («Hair»), придется снова углубиться в историю – теперь уже самих Соединенных Штатов. Америку открыли викинги где-то около 1000 г. Она осталась в сагах легендарной страной с молочными реками и кисельными берегами (первым в Виноградную страну случайно заплыл Бьярни Херьольвссон и, даже не ступив на берег, повернул обратно, затем сын открывателя Гренландии Эйрика Рыжего по наводке отца совершил две крайне выгодные экспедиции в Винланд, отчего получил прозвище Лейва Счастливого).
Историческую же Северную Америку основали пуритане. Те самые, что приплыли на «Мейфлауэре» из Англии, раздираемой религиозными распрями между протестантами и католиками, и вошли в американскую историю под именем Отцов-основателей. Они привезли с собой «идею Америки» – Земли Обетованной, где можно будет наконец начать историю с чистого листа и воплотить в жизнь тот религиозно-аскетический идеал, который диктовали их догматы. Этот идеал, впоследствии получивший название Американской мечты – представления о земном рае, наконец-то обретенном, о ничьей (то есть свободной) земле, где можно воплотить давно чаемый идеал социального устройства, понимаемый как жестко регламентированная религиозная община, занятая нудным трудом, призванным обеспечить благосостояние доброго христианина, каковое и является, по убеждению пуритан, единственным сигналом о благословении свыше. Знаменитая аббревиатура WASP, обозначающая «настоящего американца» и до сих пор актуальная для самых консервативных слоев, – расшифровывается как «белый – англосакс – протестант». Само же слово «пуританский» в большинстве европейских языков превратилось в эпитет нетерпимого и ханжеского отношения к естественным проявлениям жизни. Исчерпывающее впечатление о пуританах можно почерпнуть из романа Натаниэля Готорна «Алая буква».
Несмотря на то что написано на растяжке, это вовсе не Лето Любви. Это еще только 65-й. Выступает группа «The Charlatans», честно сказать, в музыкальном отношении ничем не прославленная. Между тем одно заметное деяние за ней числится – они были одними из первых оккупантов Хейт-Эшбери, открыв салун «Красный пес», весь такой в ковбойском стиле. Салун был открыт все дни, кроме понедельника – в этот день персонал коллективно принимал ЛСД
Последние пионеры в погоне за Американской мечтой, которых успела запечатлеть только что изобретенная фотография. Техас. Середина XIX в.
Шло время, Европа секуляризовалась и буржуазилась, шаг за шагом отступая от жестких запретов на все, что связано с плотью. Провинциальная Америка буржуазилась еще быстрее, но с исходными идеалами не расставалась, ведь с каждого доллара за ней наблюдал вписанный в треугольник глаз строгого пуританского Бога, не прощающего ни малейшего отступления от норм.
Ничего хорошего эти скучные люди, естественно, не достигли, зато заронили зерно соответствующей идеи, каковое зерно дало росток, который принялся себе виться и куститься – и обильно плодоносить всякого рода интерпретациями исходного образца. Америка прочно вошла в образ страны открытых возможностей, куда со всего света стекался за счастьем самый разношерстный люд, причем отнюдь не только сугубо материальным – в Америку валили не только беглые каторжники, ирландские бедняки и одесские евреи, но и ущемленные в правах сектанты, фурьеристы, толстовцы. Америка стала считаться чем-то вроде общемирового поля для эксперимента – какой только мог прийти в голову. Но, главное, там были ничьи (с точки зрения бледнолицего) территории, которые можно было застолбить – и дальше делать что угодно. В Америке до сих пор не отменен закон о праве на участок, буде найдется свободный, – и, говорят, такие даже сейчас есть – где-то на Аляске…
Продвигавшиеся на запад в поисках свободной земли пионеры породили целый специфически американский литературный жанр (как персонажи, не как авторы, конечно) – так называемый «роман фронтира», то есть границы, которую все отодвигали да отодвигали, пока не уперлись в Тихий океан. Пасифик оушен, по-ихнему. Тут-то лафа и кончилась (в смысле – свободная земля). Для кого-то. А для кого-то все как раз еще было впереди – названия, они тоже не просто так даются…
И тут произошло самое интересное. Пока Американская мечта имела хоть какой-то шанс на буквальное воплощение, она оставалась связанной по рукам и ногам убогой спутницей человека материального мира, озабоченного ничтожными суетными делами. Но стоило ей обрести качество несбыточной надежды, как она расправила теперь уже никем не удерживаемые крылья и полетела прямиком в область свободных упражнений ума и прочей философской белиберды.
В области философии это в конечном счете вылилось в эссеистику Ралфа Уолдо Эмерсона, который сформулировал революционный по отношению к социуму принцип доверия к себе, как бы собственной внутренней неотъемлемой свободной территории, который опрокидывал все общепринятые рамки и прокламировал право личности на свободу от условностей окружающего мира, и удивительную книгу «Уолден» Торо, которую современники не прочитали, зато прочитали будущие хиппари, в библиотеках американских университетов еще не так давно можно было обнаружить томики, исчерканные восторженными ремарками юнцов, едва начавших отращивать хайра. Впрочем, Торо совершил еще по крайней мере два великих деяния – написал эссе «Гражданское неповиновение» (этой идеей, между прочим, в свое время воспользовался Лев Толстой, который назвал эту штуку «непротивление злу насилием», а после него – Ганди, когда поднимал свой угнетенный народ на борьбу с английским колониализмом – и ведь победили, как ни крути!) и отказался платить налоги правительству, которое вело несправедливую, по его мнению, войну с Мексикой, за что, естественно, тут же угодил в тюрьму.
«Генри, почему ты здесь?» – ахнул Эмерсон, заметивший во время прогулки знакомое лицо в тюремном окне. «Уолдо, почему ты не здесь?» – не замедлил с ответом Торо, задав эталон высоты нравственного идеала. С тех пор и равняемся, а что поделаешь?..
Американская литература тоже, естественно, не могла остаться в стороне от полемики по означенному вопросу. И если какой-нибудь Фенимор Купер в своих фронтирных романах меланхолически сетовал на неразрешимое противоречие между мечтой и реальностью, а Драйзер так прямо язвил реальность, только на то и способную, что изуродовать мечту и превратить ее в «Американскую трагедию», то веселый Марк Твен просто взял и сочинил Гекльберри Финна – свободного человека в несвободной стране, философа и бродягу, – поселил его в бочке, сделав наследником Диогена, и навечно оставил ребенком, позволив сохранить самый верный взгляд на мир, незамутненный предрассудками взрослых пленников мнимых ценностей и ложных убеждений.
«Не вынести мне этих порядков! Изволь каждое утро вставать в один и тот же час; хочешь не хочешь, ступай умываться ‹…›. А эта проклятая одежа! Она меня душит, Том», – надрывается Гек, объясняя, почему не может жить у вдовы Дуглас. – Как будто и воздух сквозь нее не проходит, и такая она – черт бы ее побрал! – франтовская: ни сесть, ни лечь, ни на земле поваляться». «Да ведь все так живут, Гек», – возражает бунтарю ставший вдруг до оскомины разумным Том Сойер.
«Ах, Том, – стоит на своем кинизированный философ, – какое мне до этого дело! Я – не все, мне это невтерпеж. Связан по рукам и ногам – прямо смерть. ‹…› Вдова не позволяет курить, не позволяет кричать, нельзя ни зевать, ни потягиваться, и почесываться не смей… – Тут он выкрикнул с особой обидой и болью: – И все время она молится, Том! Молится – чтоб ей пусто было! – с утра до вечера. ‹…› Я не мог не удрать от нее… да, иначе я не мог. К тому же скоро откроется школа, мне пришлось бы ходить туда, а этого я прямо не выдержу! Оказывается, Том, быть богатым вовсе не такое веселое дело. Богатство – тоска и забота, тоска и забота… Только и думаешь, как бы скорей околеть. А вот эта рвань – она по мне, и эта бочка – по мне, и я с ними век не расстанусь. Том, ни за что не стряслась бы со мной такая беда, если б не эти проклятые деньги!» («Приключения Тома Сойера»).
