ДЖОРДЖО ВАЗАРИ - ЖИЗНЕОПИСАНИЯ НАИБОЛЕЕ ЗНАМЕНИТЫХ ЖИВОПИСЦЕВ, ВАЯТЕЛЕЙ И ЗОДЧИХ
XXV. Оставшись, таким образом, вроде как в единственном числе, я не только не успел расписать лоджии в Поццуоло, но и не написал всех двадцати четырех картин из Ветхого Завета и из жития св. Иоанна Крестителя, которые, поскольку жить мне долее в Неаполе надоело, я взял, чтобы их дописать, с собою в Рим, откуда я отослал их в законченном виде обратно в Неаполь. Там они были развешаны вдоль панели и на шкафах из орехового дерева, выполненных по моим рисункам и архитектурным проектам в сакристии церкви Сан Джованни Карбонаро при августинском монастыре братьев отшельников-обсервантов. Этим же монахам незадолго до этого я для одной из наружных капелл их церкви написал на дереве распятого Спасителя и сделал это по просьбе их генерала Скрипандо, ставшего впоследствии кардиналом. Также на середине подъема лестницы в названном монастыре я написал фреской св. Иоанна Евангелиста, созерцающего Богоматерь, облаченную солнцем, стоящую на лунном серпе и увенчанную двенадцатью звездами.
В том же городе для флорентийского купца и моего ближайшего друга мессера Томмазо Камби на четырех стенах одной из зал в его доме я изобразил Времена года, а на террасе, где я устроил фонтан, – Сон и Сновидение. Для герцога Гравина я написал волхвов, поклоняющихся Христу на образе, который он увез в свои владения, а для Орсанки, секретаря вице-короля, – другой образ с пятью фигурами вокруг Распятия и много всяких картин.
XXVI. Однако хотя я был на очень хорошем счету у тамошних синьоров, зарабатывал много, а количество заказов с каждым днем увеличивалось, все же, поскольку люди мои разбежались, я рассудил, что хорошо было бы мне вернуться в Рим, так как в Неаполе я за целый год достаточно уже заработал. Так я и поступил, и первая моя работа в Риме была сделана для синьора Рануччо Фарнезе, бывшего в то время архиепископом Неаполя, а именно четыре огромнейшие створки, написанные маслом на холсте, для органа неаполитанского епископства. С наружной стороны на них изображены пять святых, покровителей этого города, а с внутренней – Рождество Христово с пастухами и царем Давидом, распевающим под звуки цитры следующие слова: «Dominus sixit ad me» «Глаголет мне Господь» (Псалтырь). Пер. А.Габричевского и т. д. Написал я также вышеупомянутые двадцать четыре картины и еще несколько, заказанных мне мессером Томмазо Камби, и все они были отправлены в Неаполь. Отделавшись от всего этого, я написал пять картин со Страстями Господними для Раффаэлло Ачайуоли, который увез их в Испанию.
В том же году, когда кардинал Фарнезе решил расписать залу канцелярии во дворце Сан Джорджо, монсиньор Джовио, которому хотелось, чтобы это было выполнено моею рукою, заказал мне много рисунков с различными замыслами, каковые, однако, осуществлены не были. Как бы то ни было, но кардинал в конце концов остановился на том, чтобы росписи эти были выполнены фреской и притом как можно скорей, к определенному, твердо намеченному сроку. Зала эта имеет в длину несколько больше ста пальм, в ширину – пятьдесят и столько же в высоту. На каждой из торцовых стен, имевших, таким образом, пятьдесят пальм в ширину, была написана одна большая история, а на одной из продольных стен – две, на другой же, где мешали окна, никаких историй написать было нельзя, и потому я написал там нечто подобное изображенному на торцовых стенах. А для того чтобы не повторять такого же цоколя, какой до того художники, как правило, подводили под все истории, делая его вышиной от земли по крайней мере в девять пальм, я ради разнообразия и новизны изобразил возникающую из земли лестницу под каждой из историй и притом каждый раз по-разному. И далее я изобразил, как по этим лестницам постепенно начинают подниматься фигуры в соответствии с данным сюжетом, пока они не доходят до того уровня, где, собственно, и начинается самая история. Было бы слишком долго и, пожалуй, слишком скучно перечислять все особенности и все подробности этих историй, и потому я вкратце коснусь лишь самого главного.
XXVII. Итак, во всех историях – деяния папы Павла III, а в каждой – его портрет с натуры. В первой, где изображена, так сказать, внешняя деятельность римского двора, мы видим на берегу Тибра представителей разных наций и разные посольства, в том числе множество написанных с натуры портретов лиц, явившихся к папе, испрашивая его милости и принеся ему разного рода дани. А кроме того, в огромных нишах над дверями по обе стороны от этой истории – две большие фигуры, из которых одна олицетворяет Красноречие, над которым две Победы держат бюст Юлия Цезаря, а другая – Правосудие с двумя другими Победами, держащими бюст Александра Великого, наверху же посредине – герб папы, поддерживаемый фигурами Щедрости и Воздаяния. На большой стене – тот же папа, награждающий Добродетель, раздавая земельные участки, рыцарские звания, бенефиции, пенсии, епископства и кардинальские шляпы, а среди награждаемых Садолето, Поло, Бембо, Контарино, Джовио, Буонарроти и другие мастера своего дела – все написанные с натуры. В этой истории также в огромной нише изображена Милость с рогом изобилия, полным всяких должностей, которые она высыпает на землю, Победы же над ней держат, по образцу предыдущих, бюст, но на этот раз императора Траяна. В другой нише, там же, есть и фигура Зависти, пожирающая гадюк и словно лопающаяся от яда, а наверху всю эту историю венчает герб кардинала Фарнезе, поддерживаемый Славой и Доблестью. В другой истории изображен папа Павел, но весь поглощенный строительством, и в частности строительством собора Св. Петра на Ватиканском холме. И потому здесь перед папой склонили колени фигуры, олицетворяющие Живопись, Скульптуру и Архитектуру, которые, развернув перед ним рисунок плана этого собора, принимают от него распоряжения по исполнению и завершению этого сооружения. Помимо этих фигур есть там и Смелость, которая, рассекши себе грудь, показывает свое сердце, и рядом с ней Заботливость и Богатство, в нише же – Изобилие с двумя Победами, держащими изображение Веспасиана. В высокой нише, отделяющей одну историю от другой, – Христианская религия, над которой две Победы держат бюст Нумы Помпилия, герб же над этой историей – это герб кардинала Сан Джорджо, некогда построившего этот дворец. В другой истории, что насупротив той, где изображена внешняя деятельность двора, показан вселенский мир, наступивший между христианами по воле того же папы Павла III, в особенности же мир между императором Карлом V и королем Франции Франциском, портреты которых там и изображены. И потому мы видим там, как Мир сжигает оружие, как закрывается храм Януса и как заковывают в цепи фигуру Ярости. В одной из двух ниш, написанных по обе стороны от этой истории, изображено Согласие, над которым две Победы держат бюст императора Тита, а в другой – Любовь, окруженная сонмом путтов, и над ней две Победы с бюстом Августа. Всю историю в целом венчает герб Карла V, поддерживаемый фигурами Победы и Ликования.
И вся роспись изобилует великолепнейшими надписями и девизами, составленными Джовио, в частности одна из них гласит, что вся эта роспись была закончена в сто дней. Делал же я ее, будучи еще юношей, думавшим только о том, как бы угодить своему синьору, который хотел, чтобы она, в угоду ему, была закончена именно в этот срок. И, по правде говоря, хотя я и потратил много труда на изготовление картонов и на изучение своей задачи, все же я сознаюсь, что допустил ошибку, передав после этого ее исполнение в руки моим подмастерьям, чтобы закончить ее как можно быстрее, как я был к тому принужден, ибо лучше было бы мне потрудиться сто месяцев, но выполнить ее собственноручно. В самом деле, даже если я, угождая кардиналу и своему тщеславию, написал ее не так, как мне этого хотелось, у меня все же оставалось бы чувство удовлетворения от того, что я закончил ее собственной рукой. Однако благодаря этой ошибке я решил никогда больше не делать ничего иначе как самолично, полностью заканчивал все по наброску, сделанному моими помощниками с моих собственноручных рисунков. В этой росписи большой опыт приобрели испанцы Биццерра и Ровиале, которые много работали вместе со мной, а также и болонец Баттиста Баньякавалло, аретинец Бастьяно Флори, Джован Паоло из Борго, брат Сальвадоре Фоски из Ареццо и многие другие мои юноши.
XXVIII. В том году я часто по вечерам после своего рабочего дня заходил к помянутому святейшему кардиналу Фарнезе и присутствовал на его ужинах, на которых, чтобы занимать его своими прекраснейшими и учеными рассуждениями, всегда бывали Мольца, Аннибале Каро, мессер Гандольфо, мессер Клаудио Толомеи, мессер Ромоло Амазео, монсиньор Джовио и многие другие литераторы и светские люди, коими двор этого синьора был всегда переполнен. И вот в один из этих вечеров речь зашла, между прочим, о музее Джовио и о портретах прославленных мужей, развешанных в нем по порядку и снабженных великолепнейшими подписями. Затем, слово за слово, как это бывает во время беседы, монсиньор Джовио сказал, что ему давно уже хотелось и все еще хочется добавить к музею и к своей книге похвальных слов особый трактат, в котором содержались бы рассуждения о знаменитых представителях искусства рисунка от Чимабуэ и до наших дней. Распространяясь об этом предмете, он, конечно, обнаружил большие знания и понимание наших искусств, однако, по правде говоря, довольствуясь больше количеством собираемого, он в тонкости не вдавался и, часто говоря об этих художниках, либо путал имена, прозвища, места рождения и самые произведения, либо давал сведения не в точном соответствии с действительностью, а лишь в общих чертах и приблизительно. Когда Джовио кончил, кардинал, обращаясь ко мне, сказал: «Что вы об этом скажете, Джорджо? Разве это не будет прекрасным произведением, над которым стоит потрудиться?» – «Прекрасным, светлейший монсиньор, – ответил я, – если только кто-нибудь, причастный искусству, поможет Джовио расставить все по своим местам и сказать об этом так, как это было на самом деле. Я говорю так потому, что, хотя речь его была чудесной, он многое перепутал и называл одно вместо другого». – «Значит, добавил кардинал, обратившись ко мне в ответ на просьбы Джовио, Каро, Толомеи и других, – значит, вы могли бы дать краткий обзор и толковые справки, расположенные во временной последовательности, обо всех этих художниках и об их произведениях, а таким образом и вы принесете этим пользу вашим искусствам». Хотя я сознавал, что это свыше моих сил, все же я обещал, что охотно это сделаю в меру своих возможностей. И вот, засев за розыски в моих дневниках и записях, которые я смолоду вел по этим вопросам вроде как от нечего делать и из любви к памяти наших художников, всякое сведение о которых мне было чрезвычайно дорого, я собрал воедино все, что мне казалось подходящим, и отнес это к Джовио, а он, всячески похвалив меня за труды, сказал мне: «Дорогой мой Джорджо, я хочу, чтобы вы взяли на себя труд расширить все это так, как вы – я это вижу – отлично сумеете сделать, так как у меня сердце к этому не лежит, поскольку я не различаю отдельных манер и не знаю многих частностей, которые вы сможете узнать, не говоря о том, что, если бы даже я за это взялся, я в лучшем случае сделал бы нечто вроде Плиниева Трактата. Делайте то, о чем я вам говорю, вы, Вазари, ибо я вижу, что это у вас получится великолепно, судя по тому образцу, который вы мне дали в вашем изложении». Однако, так как ему казалось, что я еще не окончательно решился на это дело, он заставил уговаривать меня Каро, Мольцу, Толомеи и других моих лучших друзей.
