Иван Полуянов - Деревенские святцы
Смотрины днем и смотрины ночью: медведица водит свою семейку в овсы, первые облеты лесов делают филины, покинувшие гнездо, вдали от нор шастают лисята без родительской опеки.
Беда, мнут овсы медведи. Горе горькое, если год плодлив на мышей: от них — не от медведя — ружьем не оборонишься!
Про мужицких захребетников могли бы обмолвиться месяцесловы? Чего нет, того нет.
9 августа — Целитель Пантелеймон и Никола Кочанский.
В устных календарях — капустные щи.
Добро свежих щей похлебать, если к ним ломоть хлеба-новины!
Устные святцы в стремлении оживить время, воспеть родную природу, естественно, поэтизировали земледельца. Всегда с крестьянином, постоянно поддерживали они его нравственно, без устали внушали мысли о значимости хлеборобского труда, не имеющего себе равных для судеб Отечества по изначальной своей сути.
Кто работает на земле — тот настоящий хозяин. «Где хозяин пройдет, там хлеб растет». «Хозяйский глаз зорок — не надо и сорок». «Дом вести — не бородой трясти». Тысячи метких изречений ходили в народе.
Ужо срок приспеет, опять в гости к мужику пожалуют солнышко красное, дробен дождичек, ясен месяц в его терем златоверхий, за тыном серебряным — избенку, соломой крытую…
Николаю Кочанскому, как похвале капустным щам, сопутствовал Пантелеймон целитель.
Сказать, северяне-де жили для собственного здоровья, пуще глаза его берегли, пожалуй, поклеп на предков возвести. В Крещенье в прорубь нырять, на Егорья по росе кататься, с Ильина дня не купаться: отнюдь не все строго соблюдали эти заветы. Появятся весной первые лужи, ребятишки босиком по улицам бегали. Мужики в бане парились — от жары борода трещала.
Обращаться к врачам совестились: «На леченом коне неделю ездят». «Та душа не жива, что по лекарям пошла». Знахарь, бабка-шептунья не спасенье: «Лечит, да в могилу мечет».
Травки, корешки — вот особ статья: «И собака знает, что трава помогает». Дикий хмель-княжок, Божьи ручки, Машины пуговки, вдовец, ладанка, кудлатый звон, перепой, кукушки — вологжанами применялось в лечебных целях около 90 растений. Памятуя великомученика Пантелеймона, сушили чернику, малину, черемуху — ягодку отборную. Тоже от хворобы помога.
10 августа — Прохоры и Пармены.
В устных календарях — менялы.
Слабость наша: у соседа ломоть в руке толще!
Ломоть — так, к слову, сами понимаете.
Осуждала деревня охочих до мены: мол, обмен обману сродни. «Кто меняет, дурака в придачу получает». «Меняй сто рублей, ни копейки не останется».
Подбирая черточку по черточке, чтобы дать понятие о национальном характере, устные святцы скорее выпячивали отрицательные его стороны, пагубные слабости, чем их скрывали, лакируя до неузнаваемости.
«На Прохоры-Пармены не затевай никакой мены».
Ну, разве единожды в год деревенских Трофимов одолевала от забот бессонница, разве только сегодня крепись Прохор с Парменом, чтоб не сменять шило на мыло? Лошадьми и то менялись — «ухо в ухо».
— Махнем не глядя?
Шапка шмяк оземь, глаза от азарта горят.
Потому ходила побасенка: «Менять — не переменять, а как ехать, то нанять».
К выгоде извернуться в слове, поступиться убеждениями? «Поменять веру — поменять и совесть» — на века припечатано.
11 августа — Калинник.
В бору дятел кует — на болоте с квелых березок грошики сыплются…
Калину бы до красна калить, клюкве подрумянивать бока — Калинник норовит в поля. Весной не изошли студеные утренники, опасайся, навестят яровой клин, огородные гряды.
«Пронеси, Господи, калинники, мороком (сырым туманом), а не морозом», — умоляли северяне, у кого в августовские холода не раз пропадал урожай.
Белесым паром клубятся утром низины. Спускаешься, бывало, от Пригорова к Быковской мельнице и видишь: церковь на холме будто ввысь плывет, туманом поднята. Голубое небо, золото лучей встающего солнца — и светлый храм, купол подобен шлему богатыря-витязя…
Туманы задавали работы командам судов Сухоны, бурлацким артелям. Горизонт воды понизился, неисчислимо обнажилось перекатов, мелей каменных гряд: Скородум, Ржаник, Коровий брод, Кривляка, Борона, Вилы, Мутовка, Опоки…
Опоки! Заслышав рев порогов, бледнел бурлак, купец крестился: нечистое место. Черти нарочно в русло камней нашвыряли. Чур нас, чур вражья сила! Три церкви стояло в Опоках: у начала переката, в середине и в конце порогов.
Течение дикое. Валуны. Крутые повороты. В щепы разносило струги и ладьи, гибнул работный люд, топило товары.
Перекат длиною версты на полторы. Высота береговой кручи саженей сорок, и место высокое смешно звалось — Пуп Земли.
Даже в XX веке, с полной победой над бурлаками пароходов, случалось, машины были бессильны противиться напору Опок: впрягались в лямки по 50-100 местных жителей провести суда через перекат.
А туман в Опоках? Пронеси, Господи!
На Северной Двине, когда река обмелеет и сузится фарватер, пассажирские двухпалубные колесники, буксиры переждать мглу притулялись к берегу на отстой. Рвали ночь тревожные гудки. Кто-то сел на мель? Днище распорол о камни-огрудки и взывает о помощи?
С августовских туманов обильней рост «губины», гриба лесного.
И на Пинеге, Вели, Сухоне, Ваге хватало сосняков-беломошников, где при урожае заготовляли бочки борового рыжика, деликатесной для горожан, заурядной для селян снеди.
К грибам бы ножки, да ножки шагают по другим дорожкам!
«Удаленький, горбатенький, все поле обскакал» — ну-ка, о чем речь? И самый недогадливый смекнет — о серпе.
Поле вдалось в ельник. Под кустом тени висит зыбка. Плачем заходится дитя, жнее от серпа не оторваться. Сноп, еще сноп. Пот выедает глаза. Или слезы? Ветер раскачал куст. Сноп, еще и еще сноп… До чего стародавняя картина!
Я-то знал черемуху: она качала мою колыбель, зеленым-зелена кудрявая нянюшка.
Поле наше, семейное. Стоял лес, дедушка Алексей с моей мамой и бабушкой свели его топорами. Что сгодилось из деревьев на дрова, что на бревна — заложить амбар, остальное огрудили и сожгли. Тяжко было пни корчевать, тяжко драть плугом целину: соленым потом досталась нива.
Среди поля и по окрайкам могуче вздымались исполины-сосны: стволы в коре, как в броне, у подножия будто гранитом облицованы. Литые медные сучья держали тучи хвои. Шумели сосны, шумели, — может, мне творили колыбельную?
Тесно трактору развернуться, бросили поле пахать, занялись полосы лиственной молодью.
Был я как-то в родном углу. Поискал черемуху и не нашел. Место забылось за давностью лет? Нянька состарилась, заглушил ее подрост?
12 августа — Сила, Силуян и Иван Воин.
Солдат-отставник, нацепив медали, ставил свечку к образу святого Иоанна Воина. Истово, по порученью честного мира, молились старухи, промышлявшие ворожбой. Ишь, Иван-то тайные кражи раскрывает, от воров бережет. Ивану Воину почет, а и ворожейкам на сей день почестей, подношений не бедно перепадало.
Деревня черпала в своих календарях.
«Святой Сила прибавит мужику силы».
«Сила хлеб силит».
Сила, ох, надобна силушка страду превозмочь!
Паши-борони, жни и коси, сей и опять борони…
«Помирать собрался, а рожь сей!»
От опыта крестьянского уведомление: «На Силу и рожь пьяна».
Перестоялась, к земле долит тяжелый колос, просит: жните, зерно уплывет…
Как где, а у нас по волости день строился примерно так. Сыро с ночного дождя либо росы, давай-ка за косы. Пожни, луга свалены, окашивались межи, заполоски, приречные крутые склоны, гуменники. Косой работать несподручно, траву жали серпами — вынесут к деревне, вялят на поветях. Зимой охапке сена будешь рад, знаемо, что «запас беды не чинит».
Разведрило. Ветер и солнце. Наскоро перекусив, торопились к полям.
На загоне вставай спиной к ветру: против ветра жать — в высоких стеблях путаться, да на жгучем солнцепеке, в духоте.
Горсть по горсти — готов сноп. «На поле ногайском, на рубеже татарском стояли столбы точеные, головки золоченые, теперь лежат люди побиты, у них головы обриты». Снопы, вповалку снопы.
Чтоб солома, колос не отсырели, составь снопы в суслоны. «Девять братчиков под одной шапочкой», — но принято было ставить в суслоны и больше снопов, покрывая их сверху тоже снопом, как зонтиком от дождей.
Обед, если нива — постать не близко, жнецам приносили дети: в кринке, обложенной паклей, горячая картошка, еще узелок, в нем пара-другая огурцов, лук с гряд, в туесках квас и молоко.
— Промялись, мужики? — спросит отец сыновей. Молчат, набычась, вихрастые наследники.
— Чего уж, в ногах правды нет: садитесь, поснедаем.
Они промялись, они умнут и ополовинят, чего там матке с батькой бабушка приготовила.
Пообедали, и сразу за серпы — до паужны, часов в пять вечера. А потом снова жни, ставь суслоны, пока не осмеркнется…
