Евгений Головин - Веселая наука. Протоколы совещаний
В результате этой и тысячи других похожих операций живой человек с детства «выпрямляется» в теоретическую модель человека. Стандарты, штампы, копии. Школы, колледжи, университеты. Воспитатели и наставники. Отец и мать.
Мне нравится бэксайд этой женщины, которая подбирает с пола рассыпанный горох, но совсем не по вкусу, когда она гонит меня в магазин или в школу; мне нравится этот мужчина, дарящий мне велосипед, но я содрогаюсь при виде его волосатой груди и кривых ног.
Обреченность слушать нотации и выговоры.
Терпеть формирующие пальцы, что считают меня пластилином, потом, лет через тридцать содержать обладателей этих пальцев, злое, сумасшедшее старье. А потом откуда известно, что именно они — мои родители, отец и мать? При зачатии я свечку не держал, при родах я свечку не держал, при сосании груди тоже.
Ловушка «само собой разумеется». Наблюдая беременных женщин и грудных младенцев, правомерно заявить: это сравнение, косвенное, а не прямое доказательство, поскольку я не помню материнского чрева, материнской груди.
Следовательно, мир — мое представление или лучше: нечто возбуждает мои органы чувств и результаты подобных встреч сознание интерпретирует так или иначе. Солипсизм в стиле Джорджа Беркли? Немного есть и это еще хорошо, ибо надо быть совсем отчаянным, чтобы посеять в сердце слова Майстера Экхарта: «Бог создал мир через меня, пока я пребывал в бездонных глубинах Божьих». Вопрос о физиологических причинах рождения важен для общества, но не для индивидуального развития. Семья, род, национальность, раса привязывают нас к религии, мировоззрению, обычаям, хронологии современников — только и всего. Из атрибутов данной манифестации, вероятно, важней всего — пол и язык, да и они проблематичны. Если мы чувствуем глубокую симпатию к своему полу и родному языку, это серьезно, если же нет, если тот или иной язык нам безразличен, а наш пол более или менее нейтрализован оппозиционным полюсом души, тогда… мы «посторонние», «граждане мира», предоставленные собственному усмотрению.
В последнем случае субъективно-идеалистические медитации зажгут интерес в наших глазах. С какой целью? Для крайне опасного мистического пути. Освобождение от социума — дело тяжкое, ступени, ведущие в сторону микрокосма, скользки, обрывисты, опасны. Еще хорошо, если во мнении воспитателей и компатриотов мы прослывем оригиналами и чудаками, куда хуже подозрение в аутизме и душевной болезни. Мать предпочтительней, поскольку отец, нетерпимый к плавной расслабленности, поместит нас в сумасшедший дом.
Мать. Мы все — искатели неба, эзотерики, герметики, томатурги — дети матери природы, наши враги — отцы и братья, фиксированная и стандартная регуляция, тик-так, полиция и психиатрия. «Сто умных людей, собранных вместе, составляют одного большого дурака», по словам К. Г. Юнга. Это значит: острота нашего индивидуального ума тупеет в блуждающих огнях прогрессивных идей, призванных улучшить материально-моральный статус общества.
Мучительные конфликты мужчин и женщин, агония в ледяных или раскаленных пустынях, скачка на бешеной лошади — ерунда по сравнению с бесконечными «надо» и «должен» детей и родителей. Зыбучие пески, бездонное болото и так далее. Сугубо человеческое изобретение, природа ничего подобного не знает. С возрастом и старостью наслаивается патина привычек, болезней, злопамятства. «Мудрость стариков» отличается крайней односторонностью, проявляется, в основном, при несчастьях и бедах молодежи в резюме «а я тебя предупреждал». Если мы богаты и счастливы, мудрость сия только и бубнит опасливо: будь осторожен, а то потеряешь все. Да и что резонного услышишь от людей, над которыми нависла загадка смерти? Что они могут предложить кроме желательности пуховой, а не каменистой дороги в зияющую пропасть? Искусственность так называемой семьи ведет к чудовищным ситуациям. Чем виноваты Регана и Гонерилья, что властный самодур король Лир хочет и быть и не быть правителем? Чем виноваты Анастази и Дельфина, что дикий отец Горио расстилается под их ногами и умоляет: берите, грабьте, разоряйте, только не бросайте меня? Его слова многозначны и уж точно не относятся к нему лично: «Если отцов будут пинать ногами, отечество погибнет. Это ясно. Общество, весь мир держится отцовством, все рухнет, если дети перестанут любить своих отцов».
Что же это за общество держится отцовством? Дочкам надобно, по мнению Горио, презреть отвратительных мужей и завести приятные комфортабельные берлоги с любезными сердцу дружками, такими как Растиньяк, а он, отец, будет жить с ними вместе и наслаждаться созерцанием счастья.
Начало двадцатого века отмечено женской и молодежной эмансипацией и, соответственно, катастрофой патриархата. Отцы стали внушать недоверие и страх. В романе «Королек и другие птицы» (1935 г.) французский писатель Анри Боско представил следующую сцену: «Мама купала меня под душем, когда дверь резко раскрылась и вошел голый отец: его возбужденный член показался мне просто огромным. Жорж, при ребенке! вскрикнула мать, когда он задрал ей халат. Мама, бежим, завизжал я, донельзя испуганный». Герой книги вспоминает, что после этого казуса он всегда глядел на отца с некоторой настороженностью.
Франц Кафка в «Письме отцу» поставил все точки над «и». Достаточно нескольких более или менее наугад взятых пассажей, дабы почувствовать кошмар ситуации:
«Мы вместе раздевались в пляжной кабине, я — худой, маленький, слабенький, ты — большой, сильный, внушительный. Боже, до чего я жалок, и не только по сравнению с тобой, но и с целым миром, ибо ты и был для меня мерой всех вещей».
«Ты всегда имел неограниченное доверие к собственному мнению».
«Твое „не смей противоречить“ и поднятая рука сопровождали меня с давних пор».
Сын однозначно признает преимущество отца в жизненной силе, организованности, умении говорить и убеждать, но через все письмо ползет отвращение и страх перед отцовским авторитетом, равно как неприятие пути отцов и дедов. Литературоведы, понятно, усматривают параболу на Бога Отца и Бога Сына, отчуждение, вызванное отпадением связующего Святого Духа, и много других иносказаний. Конечно, данное письмо, прежде всего, образец высокого эпистолярного искусства и не должно пониматься буквально. Здесь отцовский авторитет вполне конкретизирован, не то что в «Процессе» или «Замке», где нависает жуткая, анонимная патриархальная привилегия казнить или… медленно казнить. Человек осужден самим фактом рождения, бытие — концлагерь, назовем иначе: бюро, фабрика, шахта, чертово колесо.
Но нельзя забывать: земные отцы способствуют земному воплощению индивида, не более того, они — «со-открыватели дверей рождения», не более того. Земная стихия суть другая «матка», платонова пещера. «Другой отец» — тот, кто помогает реализации субтильного тела души, то есть тела акватического. Так в «матке» замка Иф аббат Фариа превращает Эдмона Дантеса в графа Монте-Кристо, так магический поэт Клингзор помогает новому рождению Генриха фон Офтердингена в одноименном романе Новалиса.
Любопытная фраза попадается в «Разговорах с Гете» Эккермана: «Если б я не имел предвидения мира, то блуждал бы слепой с глазами открытыми. Всякое исследование, всякий эксперимент были бы стерильны и напрасны в таком случае. Нас окружают свет и цвета, но если б наши глаза не содержали света и красок, мы не замечали бы таковых вовне».
Это касается полемики Гете с Ньютоном насчет теории света и цвета, но фразу при желании можно интерпретировать шире: если б я не имел предчувствия мира…
Здесь оппозиция божественно интуитивного знания отца и экспериментальной материнской науки. Только душа небесная или оплодотворенная эйдосом форма предвидит и предчувствует мир. Коллективная рациональность будущего материалиста осваивается постепенностью опыта, ибо его сознание поначалу — гладкий воск, tabula rasa. Отсюда бесчисленное множество экспериментальных наук и дефиниций, соответствующее бесконечной делимости матери-материи, тогда как традиция или знание отцов проста чрезвычайно. Традиция не диалектична, но акроаматична. Поясним: диалектика суть борьба самцов за самку-истину, тщетность подобной борьбы очевидна, ибо торжество победителя и радость обладания растворяются в скепсисе вопросительного знака, в нарастании на минуту утоленного желания. Свободное обсуждение и комментарий вне вопросов и ответов — акроаматика. Книги по традиции уточняют или отражают под разным углом вечные данности — такова «Арифмология» Ямвлиха или «Великая триада» Рене Генона.
Но довольно об этом.
Нас в настоящем случае интересуют не мужские особи небесной причастности, а современные земные мужчины, инструменты великих матерей, крайне опасные для человека еще более или менее живого.
Эти мужчины, в отличие от женщин, считают себя недоносками, рожденными лишь наполовину. Если бытие девочки совершенно оправдано будущим материнством, бытие мальчика — диссонанс, недосказанность. На вопрос «кем ты хочешь стать?» смешно, не правда ли, услышать от мальчика «я хочу стать отцом». В глазах социума он будущий специалист, оператор инструмента — слесарь, шофер, ювелир — или оператор операторов — инженер, повелитель шофера, фабрикант. Но даже полководец и лидер (антропоморфный агрессивный пенис) совершенный раб великой матери, как вполне убедительно рассудил К. Г. Юнг на примере романа Райдера Хаггарда «Копи царя Соломона», где могучий и страшный вождь Твала — только орудие дряхдой, вернее, древней Гагулы. Метафизическая импотенция мужчины неустанно прогрессирует: это, возможно, объясняется неудачей миссии церковного христианства, поскольку грехопадение набирает темп; в языческой перспективе это результат погружения в Аид, в глубокие слои стихии земли, где господствуют порождения Пифона от его матери Геи. Мы оставили далеко позади автономные стихии воды, воздуха и огня, стихии Афродиты, Геры и Гестии и пребываем в режиме Персефоны и Милитты, в бесконечном вожделении материального богатства и сладострастия, направляясь в сторону Гекаты и Ночи.
