Коллектив авторов - Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона»
Иное дело Совдепия. Ее пределы неуклонно расширялись, революционные волны достигли самых отдаленных границ бывшей империи. В чем заключалась их сила, откуда происходила энергия этого движения – вопрос принципиальный. Можно говорить о притягательности идей большевизма, можно ссылаться на его террористические методы, мы же здесь обязаны указать на первопричину по существу. Она даже не лежала на поверхности, а витала над ней и была хорошо видна из вражеских окопов. Как один колчаковский офицер писал в рапорте начальству о своей поездке на фронт в период успехов Красной армии: «Большевистская армия идет поголовно пьяная. На передовых позициях слышится отборная ругань комиссаров»[390].
Роковая раздвоенность белого движенияНадо сказать, что с того времени, как был введен сухой закон, т. е. с начала Первой мировой войны, он стал вызывать постоянные нарекания. Началось все с того, что закон решили ввести на время мобилизации, но в итоге он был оставлен «навеки». Последствия этого решения очень ярко описывает Н.В. Савич: «Народ начал пить денатурат, несмотря на массовые случаи слепоты… В деревнях скоро начали гнать самогон, население травилось отвратительным пойлом, вредным для его здоровья и дававшем большой доход распространившемуся шинкарству. Лишенное привычного напитка население начало сперва роптать, а потом раздражаться. Энергия, привыкшая находить выход в потреблении алкоголя, должна была направляться по другому направлению. Она и вылилась в усилении того общего недовольства и раздражения низов против верхов социальной лестницы, которое так ярко проявилось в момент наступившего революционного движения»[391]. Временное правительство не отменило сухой закон, большевики тоже, впрочем, впоследствии они исправили положение и доходы от продажи спиртного составляли немалую часть советского бюджета после 1922 года.
Интересно заметить, что в 1913 году доходы от винной монополии составляли 750 млн. рублей или 22,1 % доходов бюджета[392]. Поэтому не вызывает удивления то, что от сухого закона пытались отказаться многие государственные образования, возникшие в ходе гражданской войны. Уже Каледин, рассчитывая этим улучшить финансовое положение, распорядился возобновить казенную продажу водки. На Украине таким же образом поступил гетман Скоропадский[393].
Мысли об отмене сухого закона не могли не возникнуть и на Белом Юге. 19 марта 1919 года рассматривался доклад председателя Малого присутствия Особого Совещания (деникинского правительства) о рассмотрении пивоварения и торговли виноградными и иными винами с установлением акциза и патентного сбора. По вопросу о разрешении пивоварения голоса членов Особого Совещания, при двух воздержавшихся от голосования, разделились поровну; 8 членов полагали необходимым воспретить пивоварение в виду недостатка ячменя для корма скота, другие 8 членов полагали возможным разрешить пивоварение, даже имея в виду неизбежное, в таком случае, развитие тайного пивоварения[394]. Как можно понять, последнее мнение было основано на понимании вопроса, в его российской специфике, а первое мнение исходило из экономического прагматизма и идеалистической веры во всесилие исполнительной власти. Сказывалась губительная раздвоенность белого движения в отношении важнейших вопросов перед лицом сплоченного большевистско-советского лагеря.
Деникин принял сторону тех членов Особого Совещания, которые настаивали на том, чтобы разрешить пивоварение и в резолюции начертал: «Разрешить». Но вопрос был далеко не исчерпан. 23 апреля 1919 года был вновь представлен «алкогольный» доклад председателя Малого присутствия об использовании запасов спирта для товарообмена. Постановили: решение Особого Совещания от 22 марта 1919 года об обмене спирта на хлебные продукты, признать не подлежащем пересмотру.
Известный деятель белого движения, функционер Особого Совещания, и – что не удивительно – кадет, Н.И. Астров добивался пересмотра вопроса, уже утвержденного Главнокомандующим, но его не поддержали. Тогда Астров решил обратиться к Деникину с особым мнением,[395] где он защищал свою позицию об отмене постановления. Он пытался доказывать, что за предложенные к обмену количество водки и спирта (около 60 000 ведер) сторонники этой меры рассчитывают получить до 5-ти миллионов пудов пшеницы. «На чем, однако, основан этот расчет, авторы умалчивают, – писал Астров, – строя, очевидно, свои надежды получить хлеб на распущенности и разнузданности населения».
Один из основных аргументов автора – хлеб не будут обменивать на спирт: «Хлеб берегут не для того, чтобы напиться пьяными, а в ожидании реальных ценностей нужных для деревни… Они берегут хлеб как реальную ценность, как золото, которое с охотой отдадут за мануфактуру, за железо, подковы, за сельхозорудия. Озаботиться добыть эти предметы для деревни – в этом задача государственной власти». Заканчивая рассуждения в подобном духе, Астров прибегает к последнему аргументу и говорит о безнравственности товарообмена спирта на хлеб: «Какие бы реальные выгоды эта мера не сулила, возрождение основ духа населения, возрождение нравственных основ его жизни представляют собой высшую выгоду и высшую ценность, которой власть должна дорожить превыше всего, ибо остальное приложится, как только воскреснет живая душа народа».
В конце особого мнения Астров излагал собственные предложения по рассматриваемому вопросу: «Итак, всеми силами души я протестую против товарообмена водки на хлеб, настаиваю на том, чтобы эта мера не была осуществлена, и чтобы было дано поручение соответствующему Управлению срочно представить соображения об обмене спирта и водки на заграничную мануфактуру, которая в свою очередь должна быть обменена на русский хлеб. Пусть эта мера несколько отсрочит операцию, но зато новая власть ярко покажет, чего она хочет и что считает в деле строительства России допустимым, и от чего с негодованием отвращается».
Но Главнокомандующий утвердил решение большинства Особого Совещания, а рядом с постановлением написал резолюцию, из которой ясно, что он долго размышлял над особым мнением Астрова: «Две альтернативы: или сжечь все спирта, или пустить его в обращение; во втором случае – все равно за деньги или за хлеб. Первое при нашем финансовом и продовольственном положении нецелесообразно. Второе решение принимаю. При этом прошу установить такой порядок, при котором распродажа спирта могла бы принести наименьший вред населению»[396]. Деникин исходил из объективного положения дел на Юге России, он не принял особого «морального» мнения Астрова. Вообще сомнительно, чтобы Главнокомандующий по такому вопросу изменил ранее принятое решение. Хотя проблема поступления денежных и товарных запасов в казну была отчасти решена, нельзя не отметить, что свободная продажа водки отрицательно сказывалась на моральном облике тылового офицерства, о чем свидетельствуют многие мемуаристы[397].
Смычка советской власти с деревнейСалтыков-Щедрин как-то вздумал иронизировать, рисуя образ некоей выдуманной им страны: «Представьте себе, в этой стране есть правосудие, но оно отправляется в пьяном виде; есть администрация, но она повелевает в пьяном виде; наконец администрируемые, но они повинуются в пьяном виде», – писал он, полагая свою фантазию наглой и смеха достойной шуткой. Как видно даже великий провидец и сюрреалист не смог с должной степенью серьезности отнестись к открывшемуся ему видению. «В самом деле, – восклицал он, – представьте себе страну, жители которой поголовно пьяны, в которой господа с утра до ночи пьют мадеру, а рабочий и прочий «подлый» народ сивуху, – какое будущее может ожидать такую страну?» Достойное, – ответим мы и укажем в пример на скрывшуюся от нас за рубежом столетия историю.
Осиротев у разбитых и опустевших погребов, весной восемнадцатого года горожане были вынуждены пойти на крайние меры – вооружение продовольственных отрядов в изобильную и погрязшую в своем эгоизме деревню, где в это время успешно завершалась аграрная революция. По новейшим исследованиям, например, в Алтайской губернии в первые месяцы 1918 года хлебопашцы и сеятели израсходовали на самогон около 15 миллионов пудов зерна.
В Воронежской губернии крестьяне села Старая Тишанка ежедневно переводили на самогон такое количество зерна, какое могло бы составить дневной рацион небольшого городка[398]. Так и начали с лета года тысяча девятьсот восемнадцатого от рождества Христова бродить по плодородным просторам отечества посланцы иссушенного революционным похмельем города. Их пьянство было в диво дивное даже закоренелым мужикам-самогонщикам, которые помимо прочих лестных эпитетов наградили продотрядников заслуженным прозвищем «пропойц народного доверия»[399].
