Журнал - Критическая Масса, 2006, № 2
В ту ночь у нас был немаленький запас, и мы быстро закончили верстку. Если говорят «мудрый», надо говорить — мудрый, как метранпаж». Ибо они знают величайшую мудрость, знают — чем заполнить пустоту.
— Здесь, — говорит Константиныч, — место осталось. Дадите лозунг или взять на шпоны? Разобьется.
— Берите на шпоны!
И мы коротаем ночь. Внизу работают машины, — там режут бумагу, готовят матрицу — ждут нас. Мы компонуем листы. Утром газета. Но до утра — до зимнего ут-ра — еще пять часов, и мы с метранпажем кончаем работу, раскуриваем папиросы и берем эту ночь на шпоны. Этот рассказ — рассказ Константиныча о своей жизни и подполье.
Мне надоело слушать рассказы и надоело смотреть, я хочу закрыть глаза и писать, но у меня телеграммы, нагрузка, любовь.
— Дайте огонька. Я вас слушаю, Константиныч.
Рассказ метранпажа
Раньше у нас печатали «Россиянин». Газетка завалящая, русофильская — еле три тысячи расходились. Евреи ее читали, эту газету. За ругань. А ругался покойник здорово. Прихожу я однажды в типографию — верстай, говорят, «Народовластие» — новое издание — 200 тысяч, как из пушки. Постарел я, товарищ, и всего не упомню, но пришлось мне верстать и «Народовластие», и «Звезду», и «Черное знамя», и «Россиянина» снова.
Приехал старик из Берлина с гетманом. Портрет на первой странице помещали. Вот тогда приходит сюда к нам человек один немецкий и спрашивает, не знаю ли я случайно типографщика по фамилии Фрикс — братом он ему приходится. А я как раз отвечаю, что когда-то знал, действительно, немца Фрикса, но где он теперь — не могу знать, множество лет прошло. Ушел от меня Фрикс этот, а я сижу и думаю: Бывает у человека такое, что узнай ему обязательно о каком-нибудь Фриксе-Иксе, а не видел ты его лет двадцать. А другой раз встретишь кого-нибудь:
— А, здравствуй, давненько не видались!..
— Да, со школы.
— Ну, как живешь?
— Да так, ничего.
И расходимся, ничего друг о друге не узнавши.
Вспомнил я тогда этого Фрикса. Аккуратист был человек, форменный аккуратист. Вот с ним и вышел случай в аккурате.
Работали мы тогда в синодальной типографии. Я наборщиком, а он за начальство. Раздатчик-надсмотрщик, словом, замзав. А управляющим был какой-то батюшка. Ну, поп, понятно, никогда в типографию не заходил. Большой был тогда заказ на библию. Двадцать четыре часа подряд ротационки ворочались. В две смены палили. А Фрикс этот, мы знали, как заведенный: в два — в наборную, в три — в машинную, в четыре — в переплетную-брошюровочную, а то все в конторе сидит — кофе пьет, числа считает.
Аккуратист был человек! Придет к нам, посмотрит все, в каждую кассу заглянет, даже в душу норовит.
Вы Кирюшу Попко знаете? Председатель — Кирилл Васильевич? Ну, вот он тогда вместе с нами работал. Вот голова! Замечательная голова. Несдержанный, правда, был мальчик. Митингу, как бы сказать, было в нем много. Частенько этот Фрикс ему говорил:
— Ты, наферно, революционер, Кирюша.
А он смеется, чудак, и только подозрение наводит.
Ну, и случилась беда.
Входит как-то Фрикс в контору и замечает: у него на столе какой-то странный журнал — название. Сел он за стол и тихонько стал странички перелистывать. Тихо-тихо — голова не качается, бумага не шелестит. Дошел он до какого неизвестно места, да заорет:
— Караул, геворен, полиция!..
Бухгалтера к нему.
— Что с вами? Не случилось ли чего?
Воду ему льют и ногами дрожат. Немец взял бухгалтерию за горло.
— Кто, — спрашивает, — ложилжурналь?
— Не могим знать, — конторская душа в пятках.
— Я спрашивай, кто ложиль?!
Ежели человек не знает, то тут действительно ничего не поделаешь. Немец, он хитрый, понимает положения. Отпустил контору по местам.
— Позовите, — просит, — ко мне Кирюшу Попко.
Что ж, пришел Кирюша к нему.
— Сядь, — говорит немец и двери закрывает.
— Какая есть твоя работа?
— Наборщик.
— А что ты набираешь?
— Сейчас, — говорит Кирюша, — священное писание.
— А что там написано?
— Много сказано. Про что спрашиваете?
— Аще не от бога. Готтгеволен.
— Про власти, — Кирюша ему замечает, — не я набираю. У меня про Магдалину сказано.
— Вон! — кричит немец и хватает Кирюшу за шиворот. — Вон! — кричит и не пускает. — Посмотри журналь.
Дает он ему в руки журнал, а сам в глаза глядит.
Посмотрел Кирюша, перелистал страницы и замечает:
— Революционный орган, господин Фрикс. Опасная вещь.
Что тут могло быть дальше — неизвестно. Случилось тут, как говорится, непредвиденное обстоятельство. Пристав пришел. Взволнованный у нас в части был пристав. Но в дисциплине. Портфель лакированный и револьвер лакированный.
— Одевайтесь, господин Фрикс, моментально. Вас в отделение требуют.
Немец аж присел.
— Зачем меня? — кричит и в Кирюшу вцепляется.
— Вас требуют как типографского эксперта. Имеется срочная штука. Небывалое крамольное издание.
А Кирюша журнал ему показывает.
— Господин управляющий знают. Самолично ими получено.
Что ж, вы, думаете, дальше?
Попко за мальчишество арестовали. Немец с приставом на извозчике в охранку поехали.
Там же великий переполох. Сам генерал-губернатор сидит и воду пьет.
— Мне, — говорит, — присылают такой журнал, а вы рапортуете: . Рядом со мной бомбисты, а вам все равно. Я… — говорит — и воду пьет.
Разъяснили Фриксу, в чем дело. Злоумышленники разослали по всем департаментам. Его превосходительству два экземпляра. Экземпляр господину прокурору, цензору экземпляр…
Посмотрел немец на обложку и обомлел.
Написано… тираж 25000 экз.
— Не может быть! Ложная цифра. Не может быть!..
— К завтрашнему дню, — говорит губернатор, — доставить сведения о шрифтах, о бумаге, и так далее. Дать ему журнал.
— Я — данк, благодарю. Мне прислал. Имею.
И вынимает Фрикс свой номер. Адрес на нем написан:
эксперту по делам
печати
ЕВБ г-ну Фриксу.
Две недели прошло. Разослали по заводам и департаментам второй и третий номер. Немец экспертизу говорил. Ну, что он может сказать?
— Печатается на ротационной — значит, тираж немаленький. Типография должна быть оборудованной. Бумага, — говорит, — финляндская. В нашем городе нет такой бумаги — для библий надо было, специально в Финляндию ездил. Там, должно быть, и печатают.
Послали шпиков финнов сторожить, а журнал выходит четвертый номер, номер пять…
Единственный в России замечательный журнал!
Да, черт возьми…
Утро уже, милый человек, всамделишное утро. Стало быть, и кончать историю не страшно. Случаем ее надо подбить. А случай такой.
Гуляет по проспекту публика — дамы разные при кавалерах, барышни с собаками. Автомобили ездют, извозчики ездют. И случается, понятно, случаев — целая хроника. Человека, скажем, переедут, целиком, бывает, а то руку, ногу. А тут, понимаете, экий собачий случай. Пса, манюсенького дамского пса грузовой автомобиль раздавил, и результатом тому погибель журнала . Вот он, случай!
Поручаю, товарищ, описать: вот где, действительно, жизнь — копейка на старые деньги. И наша жизнь, и собачье местопребывание — одна песня. Подохла псина, я бы сказал, трагической смертью. Ну и подняла дама трагедию.
— Стой! — орет.
— Держи!!!
Задержали автомобиль, номер записуют, кличку собачью, фамилию шоферскую. Любопытная вещь — народ. Окружил машину и в грузе копается.
А груз был — замечательным этим журналом.
Наш, синодальной типографии, автомобиль. Вот он, случай-то.
Погибло издание! Сорок человек сослали в отдаленные и не столь отдаленные. Про меня на суде сказано было:
— Не знает он этих дел.
Только неправда это. Все мы эти дела знали. Как два часа кончится — Фрикс аккуратно в кассу.
— Что набираете?
Видит — благополучно: и другие небеси, а как уйдет Фрикс, такую начинаем Швейцарию набирать — прямо с революционной цензурой.
Мы раскуриваем последнюю папиросу. В черном окне появляются серые снега. Внизу — в машинном отделении — снуют рычаги, вращаются валы. От мерных ударов, как в поезде, хочется спать. У меня теперь тоже красные глаза, тоже свинцовое дыхание.
Но у меня за спиной нет твоих тридцати двух лет, Константиныч!
1924
МундштукСкромный немецкий сапожник совершенно неожиданно попал в историю революции. Он прославился тем, что сдавал от себя комнату, которую снимал, будучи в Цюрихе, Ленин.
Теперь тысячи русских, в Сибири, повсюду знают, что сапожник не советовал ему ехать в семнадцатом году в Россию, полагая, что там трудно будет найти квартиру. Все знают, что его жилец отвечал:
— Нет, у меня там много друзей, и, я надеюсь, мне удастся устроиться на квартире, только вряд ли она будет такой спокойной, как ваша, геррКаммерер.
Я вспомнил этот великий пример, потому что подобно немецкому сапожнику мы с мамочкой чуть не попали в историю русской литературы.
