Журнал - Критическая Масса, 2006, № 4
Героини повести Маши Трауб — тоже вполне обыкновенные женщины. Повесть называется «Глянец», ну, и героини, соответственно, работают в так называемом гламурном журнале. И происходит что-то не то. Катя пришла в редакцию и видит, что помещение… освящают!
«… — Катя, вы, по-моему, не понимаете, нас сглазили, нам нужно благословение Божье…
— Хорошо, хорошо, сглазили. Когда это мероприятие закончится, летучка будет?
— Закончится, когда надо. Это важнее!!!
Катя открыла окно, чтобы выветрить запах ладана, от которого начинала болеть голова и подступала тошнота. На стене над ее столом повесили маленькую иконку. „Вот теперь под образами сидеть буду“, — подумала Катя»11 .
Кате пока еще смешно, как смешно было Люку, мужу героини Маргарет Этвуд. Но не дай Бог, как говорится, чтобы в обществе именно верующие смеялись последними, чтобы религия сомкнулась с государством, чтобы понятие «свобода» окончательно преобразилось в некую фикцию!
1 Улицкая Л. Даниэль Штайн, переводчик. М.: Эксмо, 2006. С. 141, 142, 169, 189—190.
2 Майя Кучерская. Современный патерик. СПб.: Библиополис, 2005. С. 259.
3 Улицкая Л. С. 282, 437.
4 Улицкая Л. С. 499.
5 Св. Иоанн Кронштадтский. Дневник. Последние записи. М.: Талан, 1997. С. 37, 97.
6 Иванов С. А. Византийское юродство. М.: Международные отношения, 1994. С. 184.
7 Фредерик Бегбедер. Я верую — я тоже нет. М.: Иностранка, 2006. С. 17.
8 Бегбедер Ф, С. 349—350.
9 Маргарет Этвуд. Рассказ служанки. М.: Эксмо, 2006. С. 1.
10 Этвуд М. С. 68—69.
11 Маша Трауб. Собирайся, мы уезжаем. Глянец. М.: ACT, 2006. С. 159—160.
книги/рецензии
Раймон Арон. Пристрастный зритель. Олег Кильдюшов
Пер. с фр. под ред. Б. М. Скуратова. М.: Праксис, 2006. 416 с. Тираж 2000 экз. (Серия «Политика»)
Французский социолог, философ, историк, политолог и журналист Раймон Арон (1905—1983) принадлежит к числу наиболее переводимых в России западных авторов: за последние 10—15 лет на русском языке вышел с десяток его работ различных лет. То же издательство «Праксис», предлагающее ныне читателю одну из последних его «работ» (а точнее — глубокую и насыщенную многими интересными идеями, событиями и персонажами беседу ученого с двумя французскими журналистами), относительно недавно уже обращалось к наследию этого мыслителя1 . Между тем Арон был столь плодовит, что несколько десятков трудов, вышедших из-под его пера, могут еще долго оставаться в центре внимания российских издателей и интересующейся публики. Ведь он широко известен как крупный политический писатель, журналист и идеолог либерализма. И хотя либерализм (особенно в его т. н. «неолиберальной» версии) довольно сильно дискредитирован в глазах значительной части политически активных обитателей нашей планеты, тем не менее многочисленные книги Арона по проблемам социальной философии, политической социологии, международной политики, истории мысли и европейской политики, переведенные на многие языки и получившие широкое распространение в Европе и США, являются частью стандартного набора библиотеки любого индивида, занимающегося или просто интересующегося политической мыслью, например теорией международных отношений или теорией индустриального общества (одним из создателей которых считается именно Арон)2 .
Как говорит само название беседы или, вернее, серии бесед, — Le Spectateur engag ¬е может также переводиться как «наблюдатель, вовлеченный в происходящее» — речь здесь идет об основных событиях французской, европейской и мировой истории, свидетелем и непосредственным участником которых был сам Раймон Арон: приход Гитлера к власти в Германии, создание Народного фронта во Франции, Вторая мировая война, роль генерала де Голля и французского Сопротивления, послевоенный раздел мира и «холодная война», крах колониальной системы, арабо-израильский конфликт, события 1968 года, политика разрядки… Причем эти предназначавшиеся сначала для показа по телевидению беседы, разделенные на три хронологических периода (1930—1947; 1947—1967; 1967—1980), построены таким образом, что важнейшие международные события тесно переплетаются с двумя другими основными темами: с историей идей и позицией интеллектуалов, а также с эволюцией французского общества и его элиты. Цель, которую поставили перед собой интервьюеры Арона — журналисты Жан-Луи Миссика и Доминик Вольтон, — путем комментирования пятидесяти лет истории познакомить широкую публику с ее анализом, сделанным одним из главных обозревателей интеллектуальной и политической жизни3 . И хотя при просмотре этих трех телепередач сам Арон, по собственному признанию, «испытал странное чувство, что мой вклад в это законченное произведение был в конечном счете скромным» (с. 399), вызванный ими интерес как раз и привел к появлению рецензируемой здесь книги, хотя и в несколько измененном виде. Особую историю имеет «Заключение» книги. Дело в том, что телебеседы с ученым были записаны весной 1981 года еще до победы кандидата левых сил Франсуа Миттерана на президентских выборах 10 мая того года. И вот в условиях новой политической констелляции безусловно «правый» Арон (часто зачисляемый даже в реакционеры) решает продолжить разговор — теперь уже явно с целью высказать все, что он думает по поводу этого нового этапа во французской политике, т. е. прихода к власти левых. Правда, разговор виртуальный, так как все вопросы и ответы были составлены им самим. Как пишут во «Введении» Ж.-Л. Миссика и Д. Вольтон, «он решил продолжить с нами диалог, но на этот раз, чтобы быть уверенным в ответах, он сам же приготовил и вопросы…» (с. 20).
В первой главе «Молодой интеллектуал тридцатых годов» Раймон Арон с поразительной для француза искренностью говорит о возмущении, вызванном в нем французским философским образованием, которое, по его словам, лишь «подготовило не понимать мир» (с. 29). Это произошло с ним в начале 1930-х и этому есть простое и крайне «непатриотичное» объяснение: учеба в 1930—1933 годах в Германии, где он узнал, что такое «настоящее образование. То же, которое я получил в течение четырех лет учебы в Высшей нормальной школе, готовило к тому, чтобы стать преподавателем философии в лицее, и ни к чему другому» (с. 29—30). В качестве критерия этой философии «ни о чем» он указывает тот поразительный сейчас для нас факт, что студенты этого элитного по французским меркам учебного заведения никогда не слышали имен ни Токвиля, ни Вебера — ключевых для всего творчества Арона авторов.
В этом смысле Арон совершенно не вписывается в «патриотическую» интеллектуальную традицию, когда философствующие англичане пишут в основном о «собственных» предшественниках, например о Гоббсе, Локке, Юме и т. д., немцы — о Лейбнице, Канте или Гегеле, а французы — как бы естественно, о Декарте, Монтескье или Конте. Напротив, он являлся представителем того запутанного космоса идей, в котором немцам не приписывается некая «немецкая роль», французам — «французская» et cetera . Как и другие французские мыслители, получившие определенную мировую известность, в т. ч. в США, Раймон Арон прямо соотносил свою интеллектуальную деятельность с немецкими мыслителями, прежде всего с фигурой Макса Вебера (тогда как Сартр пребывал в напряженном диалоге с Гуссерлем и Хайдеггером, а для Фуко важнейшим писателем был Ницше). Причем, отвечая на вопрос, почему он избрал для зарубежной поездки именно Германию, а не Великобританию или Соединенные Штаты, Арон говорит о сознательном выборе, даже о некоем жесте: «Это была традиция. Желая пополнить свое образование, философы ехали в Германию. Дюркгейм за два поколения до меня ездил в Германию и привез оттуда небольшую книгу об общественных науках в Германии» (с. 31). Правда, мэтр умолчал о том, что Эмиль Дюркгейм, этот пращур всей французской и мировой социологии, попросту игнорировал своего немецкого современника Вебера, которым — как и немецкой мыслью вообще — так восхищался он сам. Однако Арон не забыл указать на свое первенство в открытии для «последователей Дюркгейма» образа Макса Вебера4 — «ученого, который ныне во всем мире признан в качестве одного из самых великих социологов, каких в истории насчитывается максимум полдюжины» (с. 43).
14 марта 2005 года Раймону Арону исполнилось бы 100 лет. Юбилей, как это часто бывает, стал поводом для интеллектуальной Франции, да и остальной мыслящей Европы освежить в памяти образ и некоторые идеи классика. И хотя еще рано говорить о некоем ароновском ренессансе, для некоторых это событие привело к своего рода открытию «подлинного» Арона. По ироничному замечанию одного немецкого критика, его тексты по поводу терроризма, демократии и развития экономики, т. е. о реальности, оказались настолько актуальными, «что хочется положить их на ночной столик Кондолизе Райс». Как бы заново открытый Арон с его тонкой улыбкой, спокойной иронией и мягким голосом оказался для нового века более востребованным, чем сам знаменитый Жан-Поль Сартр — друг его молодости, ставший главным идеологическим соперником. Потомки обратили внимание на то, чего было недостаточно современникам: принцип трезвости, точности и здоровый скепсис не позволяли Арону делать никаких уступок относительно того, что более экзальтированные умы обычно именуют «истиной». Особенно в преклонном возрасте он выглядел как персонализированная мудрость, в которой за остротой мысли скрывается безграничная меланхолия.
