Николай Сосновский - Культура растафари
Качели мерного чередования того и другого образа в культуре — ещё один пример постоянной самокритики и отрицания собственных установок как естественного и нормального состояния культуры (длительное пребывание в состоянии самобичевания и самокритики, как и самовосхваления и самолюбования для неё пагубно).
Периоды самобичевания в культуре вовсе не являются патологией, а служат коррекции и гармонизации культурной динамики. В истории любой культуры отчётливо выделяются периоды, когда, пусть даже нравы и экономика не претерпевают заметных ухудшений, национальное самосознание испытывает потребность в том, чтобы подвергнуть критике собственный привычный образ. Историография обслуживает потребность в смене доминанты в самосознании, также периодически чередуя апологетику и разоблачения, гордость и позор в освещении одних и тех же событий. Историческая мифология — спутник переключения самосознания на самоуважение, и тогда же очевидная собственная отсталость воспринимается как приоритет.
Апологетическая историография и историческая мифология органично связаны с почвенничеством, разоблачительная историография, столь же мифологичная, но уже с нелестным пафосом самовосприятия — с универсализмом и западничеством. И то, и другое дополняет друг друга. Своеобразное положение чёрной интеллигенции, вынужденной бороться с расистской идеологией, подвергающей человеческое бытие африканца куда более грубому сомнению, чем способна выдержать любая самокритика собственного образа, привело к тому, что в культуре Африки и её диаспоры даже в просветительстко-универсалистском направлении тенденция к самокритике проявляет себя с опаской, с оглядкой и готовностью перейти к защите своего права называться человеком. Часто цитируемые высказывания А Краммеля о «невежестве, идолопоклонничестве, распущенности» африканцев и Кроутера о том, что «Африка для африканцев» это лозунг, ведущий к сохранению невежества, жестокости, варварства, а также множество подобных заявлений других просветителей-западников всегда соседствуют у них с прямо противоположными утверждениями. Как и в тех культурах, где западническая самокритика выразилась с большей жёсткостью и более последовательно, порицание некоторых сторон африканской культуры и критика её отсталости — это такое же проявление любви к родине, как и почвенническое самовозвеличивание. Хотя пессимистическое самосознание обычно воспринимается как оплёвывание родной истории — от гневных стихов Н.М. Языкова до опуса И.Р. Шафаревича «Русофобия» почвенничество изобличает его как национальное предательство, — смысл его обычно в том, чтобы вызвать у своего народа шок, подстегнуть его к борьбе за величие. Вряд ли можно увязать доминирование той или иной установки с конкретными обстоятельствами. Так, эпохи национального унижения одновременно порождают как шоковую терапию самокритики, так и панегирическое обезболивание, соответственно с глобальной интеллектуальной установкой — на этноцентризм или же универсализм, — в рамках которой воспринимает действительность тот или другой мыслитель. Иногда оба настроения могут совмещаться, например, у Гарви. в растафари и у Чёрных мусульман разоблачение истории и культуры «так называемого негра» сочетаются с восхвалением прошлого «африканца»: то и другое воспринимается как разные культуры.
Как в отношении «разоблачительной», так и в отношении апологетической исторической мифологии справедливо замечание журнала «Прэзанс африкен» о том, что человечество живёт более мифами, чем истиной — в данном случае сторонники негритюда соглашаются с тем, что негритюд — это культурно-исторический миф, но полагают, что, как и другие культурные мифы, он станет «инструментом возрождения одной из человеческих рас».
В целом же зависимость африканской мифологической историографии от общего настроя духовной ситуации не больше, нежели, например, у ак. Б.Н. Рыбакова, несколько раз за свою жизнь сообразно с духовными запросами эпохи пересматривавшего дату основания Киева — последний раз это было сделано в 1980 г. для проведения праздничных торжеств, посвященных «15O0-летию Киева».
1. Историческая мифология как образец националистической риторики
Характеризуя чёрный национализм, Эрик Линкольн писал: «Чёрный национализм — это более, чем мужество и мятеж: это образ жизни. Это безоговорочное отвержение „чуждой“ белой культуры и отчётливо выраженное отрицание символов этой культуры, уравновешенное преувеличенной гордостью за „чёрную“ культуру. Он включает в себя решительную переоценку не только реалий настоящего, но также прошлого и будущего. Чёрный национализм пересматривает историю (или исправляет её, как сказали его сторонники), чтобы обосновать, что сегодняшние чернокожие происходят от славных предков, от могущественных и просвещённых правителей и завоевателей. Эта реконструкция истории может достигать забавных крайностей: с нею никогда не сможет примириться белый человек, который, чтобы подстелить соломки для собственной безопасности, должен воспринимать историю как летопись достижений белого человека. Но исполненная величия история существенно необходима для самоуважения чёрного националиста. Также существенна и уверенность в блестящем будущем, в котором прирождённое превосходство его расы наконец восторжествует, и он вновь будет править миром».
Мотивы расовой гордости обнаруживаются в письменных источниках с тех пор, как межрасовые отношения начали осознаваться как коллизия. Вначале это ещё не столкновение угнетателей и угнетённых, а встреча двух соперничающих религий и культур, как в первом из известных мне сочинений, предшествующих культурному национализму — «Китаб фахр ас-судан ала'ль бидин» («Книга о превосходстве чёрных над белыми»).-написанном потомком раба-африканца аль-Джахизом (ум. в 869 г.) на Занзибаре и восхвалявшим зинджей (чернокожих). По замечанию Абиолы Иреле, чувство духовного конфликта Европы и Африки проявилось уже у первых европейски образованных африканцев — Олауда Экиано (Густава Вассы), Игнатиуса Санчо, Вильяма Амо,[320] представление же об «африканской сущности» всех чернокожих парадоксальным образом встречаются уже у просветителя-западника А. Краммеля. Обоснование того, что чёрной расе предстоит великое будущее, потому что позади у неё — славное прошлое, применялось в пропаганде своих проектов уже первыми инициаторами репатриации — Полом Каффи, Дэниэлом Кокером, Лоттом Кэри и Джоном Руссвюрмом.[321]
Постепенно культурный национализм формирует ряд стандартных ходячих доводов, аргументов и представлений, превращающихся в расхожие клише (точно так же дело обстоит и с «белым» расизмом). По мере проникновения этих клише из сферы историософских размышлений о судьбах своей расы в пропагандистские речи, они формируют риторику чёрного национализма, которая, в свою очередь, начинает незаметно для самого субъекта определять мировосприятие.
Кратко эти клише можно сформулировать так: — Африка — колыбель цивилизации, все достижения человечества возникли в Африке, когда народы Европы являли собою гнусную и омерзительную картину дикости и скотства. Следует перечисление Великих чёрных народов древности: всегда — Эфиопия и Древний Египет, обычно — Карфаген, порою — кто угодно, вплоть до иудеев и вавилонян. Лишь после открытия в XX веке истории великих цивилизаций Чёрной Африки акцент смещается на преувеличение достижений реальных негроидных культур; — история имеет цикличный характер, выводя в лидеры то одни, то другие народы. Великое прошлое — верный залог блестящего будущего; — единство культуры всех африканцев обусловлено изначально их расовым единством. Раса имеет врождённые качества, которые надо развивать, чтобы выработать в противовес бездушию и рассудочности западного индивидуализма «африканскую личность» — непроницаемость культур, завершённость и сбалансированность их внутреннего строя делают их синтез пагубным. Культура — это целостность, которую надо сохранять. Худший из пороков — положение на рубеже двух культур, отсюда патологическая ненависть Блайдена и Гарви — равно как ранних растаманов сектантского периода и Чёрных мусульман — к мулатам как «предателям расы», схожая с нелюбовью Достоевского, Данилевского и Леонтьева к полякам как отступникам от славянства, вкусившим отравы католичества, и с оставлением в подозрении обрусевших евреев — в современном вульгарном почвенничестве; — гуманизм осознаётся как равноправие взаимно непроницаемых, но взаимно дополнительных в Божественном замысле и обеспечивающих мировую гармонию культур. При этом собственной культуре выговаривается мессианская роль.
Примером последнего положения служит рассуждение Ф.М. Достоевского в статье «Примирительная мечта вне науки» («Дневник писателя», янв. 1877 г.). Несмотря на пространность, стоит привести эту выдержку как пример того, что само по себе мессианство ещё не служит причиной деградации почвеннических идеологий, в гуманистических вариантах обретая вид служения: «Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то и только в нём одном и заключается спасение мира, что живёт он на то, чтобы стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной…. самые-то эти мыслители и сознаватели. как бы они там ни писали о мировой гармонии наций…непосредственным, живым и искренним чувством продолжали веровать, точь-в-точь как и массы народа их, что в этом хоре наций, составляющих мировую гармонию и выработанную уже сообща цивилизацию, — они… и есть голова всего единения, самые передовые, те самые, которым предназначено вести, а те только следуют за ними. Что они, положим, если и позаимствуют у тех народов что-нибудь, то всё же немножко: но зато те народы, напротив, возьмут у них всё, всё главнейшее, и только их духом и их идеей жить могут, да и не могут иначе сделать, как сопричаститься их духом в конце концов и слиться с ними рано или поздно. Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миру, что обновишь наконец его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения человечеству, — нет, такая вера есть залог самой высшей жизни нации, и только ею они принесут всю ту пользу человечеству, которую предназначено им принести, всю ту часть жизненной силы своей и органической идеи своей, которую предназначено им самой природой, при создании их, уделить в наследство грядущему человечеству. Только сильная такой верой нация и имеет право на высшую жизнь».
