М. Гузик - Игра как феномен культуры
Нередко символисты использовали игровой прием маски, который позволял им углубить перспективу, раскрыть символическое содержание бытовых положений и образов, возможно, отгородиться, сосредоточиться на главном. В драмах немецкого драматурга и актера Франка Ведекинда (1864 – 4918; «Пробуждение весны», «Дух земли», «Ящик Пандоры» и др.) постоянно происходит смена костюмов и социальных ролей персонажей, напоминающая карнавальный прием увенчания-развенчания. В пьесе «Такова жизнь» королевский престол занимает мясник, а король становится у него шутом. Нередко на лица персонажей Ведекинда – мюнхенских авантюристов и авантюристок – надеваются маски, в которых угадываются черты литературных персонажей – Пандоры и Клеопатры, Фауста и Мефистофеля.
Мотив маски как личины, скрывающей сущность явлений в пьесе А. Блока «Балаганчик», способствовал разоблачению иллюзий рационалистического и модернистского сознания. По признанию драматурга, он хотел «одурачить материю» и «пробить брешь в мертвечине» (тема смерти являлась одной из основных в символизме). «Волшебный мир» в пьесе Блока превращается в балаган, за которым маячит фигура Смерти. На глазах у зрителя она преображается в улыбающуюся Коломбину. Арлекин, испытавший разочарование в любви к Коломбине, бросается в окно, чтобы воссоединиться с «душой мира», но даль, видимая в окне, оказывается нарисованной на бумаге, и Арлекин, разрывая ее, летит «вверх ногами в пустоту».
Свойственные символизму «дуновения, идущие из области запредельного», гул «еще других, не их голосов, говор стихий, отрывки из хоров, звучащих в святых мыслимой нами Вселенной» (К. Бальмонт) стали предметом пародирования. Немало остроумных пародий написал В.С. Соловьев (1853 – 1900), которого символисты считали своим учителем, воприняв свойственные его поэзии и философии интуитивизм и мистику. В рецензии на третий выпуск сборника «Русские символисты» Соловьев привел в качестве примера пародийные образцы символических стихов:
На небесах горят паникадила,
А снизу – тьма.
Ходила ты к нему иль не ходила?
Скажи сама!
Но не дразни гиену подозренья,
Мышей тоски!
Не то смотри, как леопарды мщенья
Острят клыки!
И не зови сову благоразумья
Ты в эту ночь!
Ослы терпенья и слоны раздумья
Бежали прочь!
Своей судьбы родила крокодила
Ты здесь сама.
Пусть в небесах горят паникадила.
В могиле – тьма.
Или: Не мандрагоры имманентные
Зашуршали в камышах,
А шершаво-декадентные
Вирши в вянущих ушах.
В сборниках пародий «Кривое зеркало» и «Основной кол» поэт, беллетрист, литературный критик А.А. Измайлов обыгрывал пристрастие символистов к изощренной звукописи, обилию аллитераций, ко всему загадочно-мистическому, странному, воплощающему мировое Зло. Вот две пародии на стихотворение К. Бальмонта «Испанский цветок» и на стихотворение З. Гиппиус «Боль»:
Я плавал по Нилу,
Я видел Ирбит.
Верзилу Вавилу бревном придавило,
Вавила у виллы лежит.
Мне сладко блеск копий
И шлемов следить.
Слуга мой Прокопий про копи, про опий,
Про кофе любил говорить.
О щель Термопиллы,
О Леда, о рок!
В перила вперила свой взор Неонилла,
Мандрилла же рыла песок.
В атмосфере споров о символизме и его кризисе появилось направление акмеизм, крупнейшим поэтом которого был О.Э. Мандельштам (1891 – 1938). Его поэзия была открыта «всем явлениям жизни, живущим во времени» (Н.С. Гумилев «Письма о русской поэзии»). Среди этих «явлений» определенное место отводилось игровым мотивам. В стихотворениях «Теннис» (первый поэтический сборник «Камень»), «Спорт», «Футбол» и др. (опубликованы в журнале «Новый Сатирикон») поэт стремился раскрыть «внутренний образ» игры, ее тайный, не замечаемый в обыденной жизни смысл. Современность и намеки на прошлое в них сосуществуют со свойственным акмеизму материально-чувственным изображением реальной земной жизни:
Румяный шкипер бросил мяч тяжелый,
И черни он понравился вполне.
Потомки толстокожего футбола:
Крокет на льду и поло на коне.
Средь юношей теперь – по старине —
Цветет прыжок и выпад дискобола,
Когда сойдутся в легком полотне,
Оксфорд и Кембридж – две приречных школы!
Но только тот действительно спортсмен —
Кто разорвал печально жизни плен:
Он знает мир, где дышит радость, пенясь…
И детского крокета молотки,
И северные наши городки,
И дар богов – великолепный теннис!
(«Спорт»)
Стихотворение «Футбол» (1913 г.) явилось откликом на реальное событие, о котором рассказала А.А. Ахматова: «В годы «Цеха» мы как-то заехали (Коля и я) к Осипу или за Осипом. Он тогда жил в 1-ом корпусе на В < асильевском > О< строве >, нанимал комнату у офицера-воспитателя. Он показал нам в окно, как кадеты играют в футбол (тогда это была новинка) и прочел стихи «Футбол». Игровой сюжет вновь разыгрывается в двух временных планах, но касающихся не прошлого, а будущего. Обостренное историческое чутье, которым обладал Мандельштам, скрыто присутствует в атмосфере тревоги, «скорби», пронизывающей это стихотворение:
Рассеен утренник тяжелый,
На босу ногу день пришел;
А на дворе военной школы
Играют мальчики в футбол.
Чуть-чуть неловки, мешковаты —
Как подобает в их лета —
Кто мяч толкает угловатый,
Кто охраняет ворота...
Любовь, охотничьи попойки —
Все в будущем, а ныне – скорбь;
И вскакивать на жесткой
Чуть свет, под барабанов дробь!
Увы: ни музыки, ни славы!
Так, от зари и до зари,
В силках науки и забавы
Томятся дети-дикари.
Осенней путаницы сито.
Деревья мокрые в золе.
Мундир обрызган. Грудь открыта.
Околыш красный на земле.
Метафорическая игра с пространственным расположением объектов определяет весь строй стихотворения Мандельштама «На площадь выбежав, свободен…» (1915 г.), написанного в связи со столетием со дня смерти архитектора А.Н. Воронихина. Стихотворение построено на сопоставлении «Медного всадника» – «гиганта, что скалою целой / К земле, беспомощный, прижат», и «храма маленькое тело», являющегося вместилищем Св. Духа. В стихотворении «Есть иволги в лесах и гласных долгота» (1914 г.) обыгрываются термины стихосложения: долгота гласных, цезура (пауза внутри стиха), длительность, метрика и др.:
Есть иволги в лесах, и гласных долгота
В тонических стихах единственная мера.
Но только раз в году бывает разлита
В природе длительность, как в метрике Гомера.
Как бы цезурою сияет этот день;
Уже с утра покой и трудные длинноты;
Волы на пастбище и золотая лень
Из тростника извлечь богатство целой ноты.
Разрушительные игры со словом вели русские кубо-футуристы Велимир Хлебников, Василий Каменский, Алексей Крученых, эго-футурист Игорь Северянин и другие. Они призывали «видеть в буквах лишь направляющие речи», стремились уничтожить знаки препинания, сокрушить ритмы, понимать гласные «как время и пространство, согласные – краска, звук, запах» (манифест из сборника «Садок судей II»). «Самотворец» Хлебников упражнялся в расщеплении слова на микрочастицы, что стало у него исходным моментом для новых словообразований. Например, в стихотворении «Заклятие смехом» (1909 – 9910) представлена своеобразная таблица игрового «словесного умножения»:
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно.
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных
смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных
смехачей!
Нередко поэт использовал прием построения фраз на основе паронимов: «И если люди – соль, не должна ли солонка идти посолонь?» («Кол из будущего»). Примером хлебниковской игры со звуком являются повторы на согласный п (тавтограммы) в финале мистерии «Скуфья скифа»: «Но плавал плот пленных палачей на пламени полого поля – пустыне пузыристых пазух и пуз на пенистом пазе пещерного прага пустот – пружинистой пяткой полуночных песен и плясок. Пищали пены пестро-пегой пастью и пули пузырей пучины печи пламенеющей». Хлебников создал также первую русскую палиндромическую поэму «Разин» (1920 г.).
«Словолю» Василия Каменского означало буйство, игру, не стесненную правилами и канонами: «Колокольте в бесшабашность». Или:
Воля расстегнута,
Сердце – без пояса,
Мысли без шапки
В разгульной душе.
«Самым геростратным из геростратствующих» (Герострат – житель Эфеса, который, чтобы прославиться, поджег, по преданию, храм Артемиды в 356 г. до н.э.) современники называли Алексея Крученых, проповедовавшего «заумный язык» как самоцель творчества. О своем пятистишии: «Дыр бул щыл / Убещур / скум / вы со бу / рлэз.» автор говорил, что в нем «больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина». Он стремился разрушить слово для создания нового «внесловесного» языка: «Все слова – вдребезги!». Не случайно В. Маяковский называл Крученых «футуристическим иезуитом слова».
