Ольга Порошенко - Оптимистическая трагедия одиночества
На мышление человека XX века повлияло наследство картезианства с его оправданием рационализма, логоцентризма, научности и механицизма. Это наследство было ориентировано на деперсонализацию человека и общества в целом. Все те, кто придерживался метафизики тождества и схожести в философской теории, были ошеломлены перспективой разнообразия и различия. В конце концов природа одиночества укореняется в принципах индивидуализации (в физическом, ментальном и духовном плане). Для Э. Фромма осознание себя как отдельной сущности есть «источник тревоги». Единственное спасение – это сущностная интеграция с «Другим», включая неоднозначное единство в метафизическом монизме, где все существа, в конечном счете, становятся одним. Это стремление к последнему структурному единству приведет к единственности (одинокости). Новая парадигма в социальных науках связывается с возникновением феноменологической философии Гуссерля. Тенденция смены парадигмы проявляется в том, что вся философская ситуация нашего столетия восходит, в итоге, к критике проблемы сознания. По этой причине представляется уместным обозначить некоторые варианты возможного рассмотрения проблемы одиночества в контексте современных теорий, изучающих проблему сознания. В основании перечисленных ниже тезисов лежит принцип о том, что достигнуть единства с «Другим» невозможно ни метафизически, ни и через функцию сознания. Сознание сконструировано таким образом, что одиночество есть его a priori, то есть это абсолютно универсальный и необходимый принцип сознания. Одиночество – это та призма, через которую мы постигаем и оцениваем реальность, хотя и не осознавая ее самое. Ни одна теория сознания не объясняет, как индивид может «дотянуться» до «Другого» или преодолеть само это сознание. По Сартру, человеческое сознание – дыра в Бытии, то есть ничто. Сознание (как поток) вынуждено схватывать полноту Бытия, чтобы заполнить недостаток, дефицит не-Бытия. Чтобы обмануть одиночество, индивид пытается объединить сущность и ничтожность сознания с полнотой Бытия (Бытие – для себя). Но союз этих онтологических полярностей невозможен потому, что как и «внутренняя ничтожность» сознания, так и «изобилие Бытия» есть проявление двух свобод, в то время как слияние свобод невозможно. В одиночестве сознания индивид и слишком закрыт для собственной самости, и слишком далек от других, чтобы знать их или быть познанным ими. Конечно, определенное знание существует, но оно эфемерно и поверхностно, это скорее прозрачность познания, чем очевидность и ясность. Некоторые элементы познания и самосознания допустимы, они удерживаются в бессознательном, но их невозможно восстановить через тот или иной тип познания. Так, Юнг ввел понятие «архетипа» – коллективного бессознательного, включающего в себе слова, которые комбинируются и рекомбинируются в воображении. Архетипический язык – это тот язык, который понятен всем «одиночкам» человечества. Необходимо в игре воображения зафиксировать Момент, в который появляется мостик между «внутренним» и «внешним». Рефлексивная функция сознания приводит к тому, что самость поймана в непреодолимо – ограниченную паутину своей само-рефлексивности и поэтому непоправимо отрезана от других измерений самости. Это то, что Гуссерль назвал трансцендентальное Эго, а Кант – «вещь в себе». Феноменологические модели сознания не разрешают проблематичности бытия самости. Сознание естественно направлено на «Другого» (интенциональность сознания), но не достигает желаемой интимности с ним. Бихевиаристское определение сознания, исходя из его природы, еще надежнее гарантирует радикальную изоляцию. Сознание против «иного» ограничено вечностью материи.
Философия, безусловно, пытается преодолеть человеческое одиночество, но эти попытки напоминают собой хрупкий мостик над неведомой пропастью. Реальное сближение людей (насколько это возможно вообще) происходит лишь в ходе общечеловеческой истории, в их повседневной деятельности. У Гуссерля и Гегеля типом связи сознаний было «бытие-для»: «другой» являлся «мне» и даже конституировал «меня», поскольку он существовал для «меня» или поскольку «я» существовал для «него». Одиночество в данной методологии связывалось с проблемой взаимного признания сознаний, которые поставлены друг против друга, которые являлись друг другу в мире и сталкивались лицом к лицу. «Бытие-с» Хайдеггера имеет совершенно иное значение: «с» не обозначает взаимное отношение признания и борьбы, которое проистекало бы из появления человеческой реальности, отличной от «моей», посреди мира. Оно выражает нечто вроде онтологической солидарности в использовании этого мира. «Другой» не является объектом. В своей связи со «мной» он остается человеческой реальностью, бытием, посредством которого он определяет «меня» в «моем» бытии. Хайдеггеровское «бытие-с» не является ясной и отчетливой позицией одного индивида перед лицом другого индивида, не является познанием. Это невнятное существование совместно члена команды с командой. Конкретная человеческая реальность по-прежнему остается одинокой.
В современной философской мысли (постструктурализм) на смену рефлексивной модели и гуссерлианской интерсубъективности приходит новое понимание субъективности, в корне отличное от пред-данности трансцендентального Я. М. Фуко и Ж. Делез в корне снимают все классические бинарные оппозиции Я и Другого, Своего и Чужого, Иного и Тождественного, настаивая на предельной оппозиции Внешнего (безразличного к индивидуальной жизни и смерти) и Внутреннего, которая по сути уже не является оппозицией, так как внутреннее есть лишь складка внешнего, его загиб, удвоение, а «двойником является моя самость, которая попадает меня как удвоение другого». М. Фуко в работе «Слова и вещи» (1966 г.) подвергает интериориальность (внутреннее) радикальной критике. Существует ли внутреннее, которое залегает глубже, чем любой внутренний мир, так же как внешнее простирается гораздо дальше, чем любой внешний мир? Внешнее не есть фиксированный предел, но движущаяся материя, оживленная складками и извилинами, которые вместе образуют внутреннее: они есть не что иное, как внешнее, но именно внутреннее внешнего. Если мысль приходит из внешнего и остается привязанной к внешнему, то каким образом получается, что внешнее не затопляет внутреннее как элемент, о котором мысль не должна и не может помыслить? Немыслимое, таким образом, не является внешним по отношению к мысли, то есть является внутренним мысли. Внутреннее есть операция внешнего. «Я не сталкиваюсь с собой во внешнем, я нахожу другого во мне»[105].
Тема одиночества здесь возникает через понятие «удвоения». Удвоение никогда не бывает проекцией внутреннего, напротив, оно есть интериоризация внешнего. Это не удвоение одного, а редублирование другого. Это не воспроизведение самости, а повторение различия. Это не эманация «Я», но нечто, что помещает в имманентность всегда – иное. И. Ильин в книге «Постмодернизм от истоков до конца столетия» (1998 г.) пишет о том, что весь пафос постструктуралистской мысли был направлен на доказательство невозможности независимого индивидуального сознания, на то, что индивид постоянно, и главным образом, бессознательно обусловливается в процессе своего мышления языковыми структурами, детерминирующие его мыслительные структуры. В той мере, в какой индивиду удается осознать этот фактор своей зависимости и его критически отрефлексировать, перед ним открывается путь к относительной независимости, и в этом плане постструктуралистская теория субъекта стремится к его эмансипации, но сама она возможна лишь при условии признания индивидом своей исконной ущербности и мыслится как постоянная борьба, как непрерывный, вечный процесс преодоления самого себя, происходящий глубоко внутри в сознании человека, интериоризированный до уровня рефлексии о своем подсознании. Фактически теория индивида лежит вне пределов постмодернистской проблематики, последняя знает лишь только фрагментированного индивида с расщепленным сознанием и без какой-либо положительной перспективы обретения гипотетической цельности, если не вообще самого себя.
Одна из основных проблем современности – это проблема «кризиса идентичности», которая непосредственно связана с феноменом одиночества. В контексте одиночества можно говорить о кризисе идентичности индивида, которая основывается на ощущении тождества самому себе и непрерывности своего существования во времени и пространстве, и на осознании того факта, что твои тождество и непрерывность признаются окружающими. Идентичность в данном контексте понимается как твердо усвоенный и личностно принимаемый образ себя во всем богатстве отношений личности к окружающему миру, чувство адекватности и стабильного владения личностью собственным «Я» и ситуации; способность личности к полноценному решению задач, возникающих перед ней на каждом этапе ее развития.
