Александр Зиновьев - Живи
Как это ни странно, мое предпочтение протезов многих раздражает. Мне не раз говорили, что я «выпендриваюсь», хочу якобы показать, что я не такой, как все, выделиться хочу. И это говорили вроде бы хорошие люди. А когда обо мне напечатали статью в газете, меня обвинили даже в карьеризме, зазнайстве и в чем-то другом, чему я не нашел подходящего названия. Никто не подумал о том, что для меня речь идет о чем-то более фундаментальном, чем стремления здоровых людей, а именно — о том, чтобы удержаться на человеческом уровне. Повышенная с точки зрения здоровых активность некоторых инвалидов, доходящая порою до видимой агрессивности, есть лишь самозащита в условиях, которые гораздо хуже условий здоровых людей соответствующих категорий.
Выйдя на улицу, я побрел по направлению к столовой, где я иногда завтракаю. Мимо меня торопливо пробегают люди. Все куда-то спешат. А между тем реальный темп нашей жизни очень замедленный. Мой способ передвижения соответствует ему больше, чем всеобщая внешняя суета. Люди торопятся, чтобы ничего не делать или делать свой замедленный процесс социальной жизни. Отсутствие реального динамизма жизни компенсируется динамизмом внешним, динамизмом по мелочам и показным. Любопытно, что я с моим медленным способом передвижения никогда и никуда не опаздываю. А самые стремительные и суетливые мои знакомые и сослуживцы постоянно куда-нибудь опаздывают.
Мой замедленный темп передвижения оказал решающее влияние на весь мой темп жизни. Я никогда не спешу, а успеваю сделать больше других. Я очень медленно читаю книги, а вычитываю в них больше, чем другие, буквально глотающие книги любого размера и содержания. Если книга меня интересует, я перечитываю отдельные страницы по нескольку раз. А иногда перечитываю и всю книгу. И так во всем. В этом есть преимущество: я ощущаю ход времени. Суетясь и спеша, люди вообще не замечают хода жизни или видят лишь ее мелькание.
Вечность
Подойдя к столовой, я подсчитал мою наличность. На вечность, конечно, маловато. Но на помои, какими кормят в этой столовой, хватит. Пока стоял в очереди, думал о вечности. Вечность — что это такое? Обещают жизнь продлить до ста лет. Разве это вечность? Все равно миг. Тысяча лет и то миг. Вечность есть нечто качественно иное. Это не вульгарное бессмертие: последнее есть тоска и скука. В чем разница?
Подошла моя очередь в кассу. Когда я искал недостающий гривенник, кассирша проворчала: «Вечно они копаются…» Опять это «вечно»! Неужели и она бьется над проблемой вечности? Но надо найти местечко, куда бы я смог временно (слава Богу, не вечно!) поставить свой поднос с грошовыми помоями. С грошовыми — вот в этом состоит их величайшее достоинство. Как сказал наш директор, вернувшись из заграничной командировки, мы питаемся скромно, зато нигде в мире вы не сможете поесть за такие гроши, как у нас. Этого у нас не отнимешь! Хотел бы я знать, имеются ли в мире существа, которые захотели бы отнять у меня вот эту несъедобную дрянь? Хотя о чем ты говоришь! Конечно, имеются. И не меньше двух миллиардов. Так что ешь то, что дают, и будь счастлив уж тем, что ты не входишь в эти два миллиарда голодающих. Прав наш директор: наш строй этой грошовой едой доказал свое историческое преимущество. И правы наши высшие власти, создающие могучие вооруженные силы и запускающие свои щупальца во все уголки планеты: это нам нужно для того, чтобы у нас не отняли эту отвратную, но зато грошовую пищу.
Думаем о вечности, а сами портим жизнь этой мерзкой пищей и отправляем души мелочной нервотрепкой. Прожить кое-как лет пятьдесят, а потом целую вечность торчать в очередях в больнице? Избави Боже! Наконец-то я заметил место, которое должно вот — вот освободиться. Обладатель места, видя мое нетерпение, стал нарочно медленнее жевать. Потом начал ковырять спичкой в зубах. По его роже я понял, что и он озабочен проблемой вечности. И он готов вечно торчать перед этим грязным столом, заваленным грязными тарелками и несъедобными объедками. Представляете, проходит век за веком, тысячелетие за тысячелетием, а ты стоишь вот так перед грязным столом, залитым соусом, который не лижут даже наши коммунистические собаки, и ждешь (вечно!), пока обладатель места выковыряет из зубов жилу от Бог весть какого животного. Вечно!
Место наконец-то освободилось. Какое это блаженство, поставить поднос на стол и изменить позу. Но надо скорее есть, а то на меня уже начинают с ненавистью поглядывать другие мыслители на тему о вечности. И, как назло, жила неизвестного животного застряла у меня меж зубов. Я прилагаю всяческие усилия ее вытащить. Но тщетно. Меня это бесит, так как другие могут подумать, будто я нарочно ковыряюсь в зубах, чтобы подольше постоять у этого грязного столика. Так и не вытащив проклятую жилу из зубов, покидаю столовую. Мое место немедленно занимает пожилой мужчина, по цвету лица которого можно безошибочно установить диагноз: язва желудка.
Забота о ближнем
По выходе из столовой я встретил Романтика — так мы зовем пожилого пенсионера, который живет в соседнем доме и часто проводит время в нашей компании. Сейчас он направляется на заседание районной административной комиссии, членом которой он является. Задача комиссии — борьба с хулиганством, мелкими бытовыми преступлениями и тунеядцами. На заседаниях комиссии Романтик строг и неподкупен, но справедлив. Он часто вспоминает о сталинских временах и отстаивает Сталина, за что приобрел репутацию «недобитого сталиниста». Он утверждает, что эти времена были самыми романтическими в нашей истории. За это-то он и получил прозвище Романтик.
— Скрипим, Андрей Иванович! — поприветствовал он меня.
— Скрипим, Сергей Павлович! — ответил я.
— Это хорошо, что еще скрипим. Вот когда и скрипеть не сможем, тогда пиши, брат, пропало. Ну, да мы еще поскрипим! Мы не из того теста сделаны, чтобы сдаваться!
Он пошел на заседание своей комиссии, состоящей из пенсионеров, — старых коммунистов, с намерением отправить человек десять принудительным порядком на работу в «Атом» или на химический комбинат. Но от встречи с ним мое настроение поднимается. Появляется ощущение, что у нас есть еще люди, «болеющие душой за общее дело» (это — слова Романтика). Я знаю одного забулдыгу, который просидел в сталинских лагерях много лет и был освобожден при Хрущеве. Он говорил, что забота о ближнем — это не только когда конфетку дают и по головке гладят, но и когда порют. Было страшно, конечно, что за каждым их шагом и словом следили в те годы. Но вместе с тем мысль о том, что какие-то важные люди думали о тебе лично и планировали твою личную судьбу, вызывала ощущение причастности к большему и общему делу. Теперь, говорил он, такого ощущения уже нет. Зверства сталинского периода были продиктованы не столько дурными намерениями, сколько чрезмерной заботой о человеке. Забота о ближних всегда связана с насилием. Ослабление насилия всегда означает усиление равнодушия к человеку.
Романтик, между прочим, был среди тех, кто принял решение направить Ивана Лаптева на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Он руководствовался при этом заботой о человеке.
Черви и люди
Иду к автобусной остановке. Смотрю внимательно под ноги, дабы не раздавить дождевого червя или муравья. Я уважаю все живое. Когда я вижу ползущего червя, я говорю ему: «Живи, друг, живи! Умножай сумму живого. Это дело случая, что ты — червь, а я — человек. Но не завидуй мне: я тоже червь, только в отличие от тебя наделенный органами страдания и предвидящий свой конец. Ты не можешь знать того, что вот сейчас вон тот червяк — человек наступит на тебя и оборвет твою неповторимую жизнь. А я могу. Для тебя человек есть Бог, судьба. Для меня же — такой же собрат — червяк, как я сам. Ползи скорее, иначе вон тот с утра пораньше напившийся бедняга раздавит тебя, как червяка. Ползи!»
Мое отношение ко всему живому, в том числе — к червякам, я выработал еще до того, как прочитал книгу об учении Будды. Я был поражен тем, что судьба одного несчастного червяка послужила причиной переворота в сознании Будды. Он однажды увидел, как птица вытащила из земли червяка и съела его. Трагедия ничтожного червяка заставила Будду обратить внимание на страдания людей. У меня же произошло наоборот: наблюдая и переживая человеческие страдания, я перешел к размышлениям о судьбе червяков. Будда имел успеху людей. Но вряд ли червяки оценят мое сострадание к ним.
Вот автобусная остановка. Становлюсь в длинную очередь, хотя как инвалид имею право влезать без очереди и с передней площадки. Делаю так из принципа: я не признаю для себя никаких привилегий. К тому же лезущих без очереди и с передней площадки больше, чем число стоящих в очереди, и они агрессивнее. А для меня это опасно. И ко всему прочему я люблю стоять в очереди и слушать разговоры о самых обычных житейских делах. Очередь есть тоже проявление жизни, причем — жизни настоящей, а не показной, жизни, полной искренних страстей, надежд и разочарований. Когда я приблизился к заветной двери, передо мной втиснулась запыхавшаяся Соседка. Теперь она совсем другой человек, «фигуристая баба» в духе откровенных вкусов здорового трудового народа и тайных помыслов гнилой интеллигенции. Лысеющие служащие с серыми язвенными лицами и в засаленных штанах и пиджаках стремятся прикоснуться к ней. Она чувствует это и напропалую кокетничает. Это вносит разрядку в злобную атмосферу переполненного автобуса. Мелькают улыбки. Слышатся остроты. У библиотеки имени В. И. Ленина Соседка сошла — она тут работает библиографом. Перебежав на другую сторону улицы, она оглянулась на автобус и помахала рукой. Хорошо все-таки жить на свете, на котором существует такое чудо — преждевременно постаревшая и растолстевшая, злобная и добрая, глупая и мудрая, расчетливая и бескорыстная русская женщина! Меня толкают во все части тела, а я чувствую себя виноватым и прошу извинения у них за то, что я есть и что мешаю им жить свободнее и счастливее.
