Игорь Орлов - Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления
На рождение истории повседневности оказали влияние идеи К. Гирца, увидевшего в любой культуре «стратифицированную иерархию структур, состоящих из актов, символов и знаков». Расшифровка этих актов и символов, составляющих повседневные типизированные людские практики, «интерпретация паутины значений, которую человек сам сплел» [Там же], выступает у этого социоантрополога способом познания. Именно интерпретация, по Гирцу, является целью этнографически-ориентированной науки, в том числе истории, позволяющей в этом случае понять представителей иных культур, уловить их восприятие событий и явлений.
Изучение «повседневного лица фашизма» началось в Германии с конца 1970-х годов, а окончательно новое направление сложилось в ходе острых дискуссий первой половины 1980-х годов. Впрочем, задолго до появления повседневной истории как направления бытовая сторона повседневности находила отражение в исторических трудах в качестве дополнения и украшения «большой» истории. Формирование истории повседневности в начале ХХ в. связано с издательской деятельностью А. Берра – основателя журнала «Исторический синтез», на страницах которого печатались М. Блок и Л. Февр. Именно в рамках основанной ими школы «Анналов» в центре исторических исследований все чаще стал появляться простой человек со своими повседневными проблемами.
С новой силой интерес к изучению повседневности в западной истории и социологии, присутствующий уже в работах Г. Зиммеля и М. Хальбвакса, возник после Второй мировой войны, когда французские историки, объединившиеся вокруг журнала «Анналы» (Ф. Бродель, Ф. Арьес и Р Шартье), в противовес традиционной истории занялись изучением длительных временных периодов. Кроме того, во французской традиции изучение повседневности идет от поздних экспериментальных тактик левого искусства – от сюрреализма до ситуативизма, представителей которых интересовали отклонения от официальных практик и теорий. Так, работа А. Лефевра о повседневной жизни в современном мире продолжала артистические традиции левого искусства. М. де Серто, написавший «Изобретение повседневности» в полемическом диалоге с М. Фуко и П. Бурдье, показал, как в XVII в. во Франции искусство с большой буквы отделилось от искусства разговора, городских прогулок, приготовления еды и других видов жизнедеятельности [Ионин, 1997а. С. 317–318].
Представители истории повседневности в ФРГ, с их левой политической ориентацией и требованием возвращения в историю человека, считались радикалами по сравнению с представителями доминировавшей тогда «исторической социальной науки» Билефельдской школы, делавшей упор на социальных процессах, группах и структурах. В качестве замены структурного подхода в историческом исследовании было предложено изучение прерывности и непрерывности общественного бытия. Конфигурация форм повседневной жизни при этом выстраивается через повторение опыта, которое, в свою очередь, означает подчинение власти и выступает как условие стабильности. Кроме того, призыв к исследованию истории на местах привел к созданию населением многочисленных «исторических мастерских», что критиками истории современности расценивалось как депрофессионализация исторического знания. Первоначально, по признанию А. Людтке, содержание истории повседневности составляла реконструкция истории противостояния и сопротивления нацистскому режиму рядовых людей, в частности, социал-демократов и коммунистов, а также реконструкция масштабов поддержки и преданности, которые оказывали режиму люди в их стремлении выжить. Представителям нового направления удалось построить объясняющую модель немецкого особого пути развития в позднее кайзеровское время и в Веймарской республике. Согласно этой модели к национал-социализму страну привели дефицит модернизации и неравномерное экономическое и политическое развитие [Людтке, 1999. С. 78–80].
В дальнейшем в рамках нового направления определилось два ведущих подхода, отличавшихся степенью разрыва с предшествовавшей историографической традицией. «Статичная» концепция П. Боршейда и его последователей, заимствовавшая понятийный аппарат из социальной теории А. Гелена и заострявшая внимание на повседневной деятельности, в которой преобладал элемент повторяемости, предполагала четкое разделение сфер повседневной и неповседневной жизни[7] и подчеркивала преемственность прежних представлений социальной истории, где главное внимание уделялось структуре общественных отношений. Тогда как «динамический» подход (Х.-У. Вёллер и др.) увязывал противоречивый характер радикальных исторических изменений «с производством и воспроизводством действительной жизни», т. е. речь шла не только о будничной борьбе за выживание: на первый план выдвигалась реконструкция социальной практики людей [Там же. С. 82–84]. При этом акцент делался на их сопротивление авторитетам или доминирующим историческим процессам. Людтке в 1990-е годы даже ввел понятие «своенравие», под которым подразумевал своеобразную реакцию на спускаемую сверху политику и специфическое толкование индивидом окружающего мира. Своенравие может поддерживать власть, а может ее ограничивать; оно стоит между властью и «сопротивлением», которые в истории повседневности долго рассматривались как взаимоисключающие полюсы [Обертрайс, 2004. С. 5–7].
В определенной степени историю повседневности можно рассматривать как «колонизацию» социальных наук изнутри для придания им черт историчности. В силу этого на рубеже XX–XXI столетий программа и инструментарий данного направления все больше расширяются, переплетаясь с другими течениями, особенно с микроисторией и биографической историей, историей эмоций, исторической антропологией и социологией. При этом в самой Германии после короткого взлета начала 1990-х годов, когда с ее помощью было изменено одностороннее представление о Советском Союзе 1920—1930-х годов и ГДР после 1949 г., история повседневности оказалась существенно потесненной новой культурной историей, обвинившей повседневную историю в неспособности «к комплексной теоретической постановке вопросов» [Циманн, 2004. С. 336–337]. Означает ли это очередную смену научной парадигмы или речь идет о новом качественном этапе развития истории повседневности?
Думается, что констатация «смерти» этого направления исторического знания преждевременна. Свидетельством тому – исследовательский (см., например: [Безгин, 2004; Богданов, 2001; Доронина, 2004; Зубкова, 2000; Козлова, 1996; Лебина, 1999; Лебина, Чистиков, 2003; Лившин, Орлов, 2002; Рожков, 2002; Фицпатрик, 2001] и др.) и издательский[8] бум в нашей стране, связанный с различными аспектами повседневной жизни людей. Более 10 лет в журнале «Родина» ведется рубрика «Российская повседневность». Сегодня можно говорить о наличии целой когорты российских ученых, чей исследовательский интерес лежит в плоскости изучения повседневной жизни советских людей.
Кроме того, историю повседневности следует рассматривать не только как направление внутри германской исторической науки, но и как некий тренд в развитии мировой исторической мысли, связанный с кризисом объяснительных моделей «большой» политической истории, и прежде всего истории элит и структур. Неслучайно американский социолог и историк Ч. Тилли в середине 1980-х годов призвал к инкорпорации повседневной жизни «в бурные воды исторического процесса» [Tilly, 1985].
В западногерманской исторической науке, по мнению Ф. Ульриха, «произошла смена перспектив: от изучения разреженной атмосферы канцелярий и салонов, деяний верховных лиц и государственных событий, от анализа глобальных общественных структур и процессов она обратилась к малым жизненным мирам, серым зонам и нишам повседневной жизни» (цит. по: [Кокка, 1993. С. 175]). Однако и прежняя, ориентированная на политику историческая наука не исчезла. Кроме того, современные социальные историки не пренебрегают социальными структурами и процессами, такими как развитие индустриального капитализма, создание национальных государств, революции или образование классов. Ведь структурные изменения влияют на простых людей.
История повседневности призывает к воспроизведению «всего многообразия личного опыта и форм самостоятельного поведения», к изучению «человека в труде и вне его», т. е. центральными в анализе повседневности становятся «жизненные проблемы тех, кто в основном остались безымянными в истории». И прежде всего – проблема того, как люди переживают воздействие разнообразных структур и процессов. Отказ от изучения политики сверху был продиктован тем, что именно внизу, на микроисторическом уровне, сталкиваются общественный и частный интерес. Только так, по мнению Людтке, можно избежать изображения людей в качестве марионеток. Однако освещение местных особенностей требует выхода за пределы изучения только простых людей, поскольку тон социальным отношениям и конфликтам задают права на собственность и власть и, в особенности, их символическое выражение. История повседневности провозгласила также отказ от односторонних представлений марксизма о возможности объяснить прошлое, исходя из действия экономических императивов и объективных условий, добавив в объяснительную историческую модель субъективный фактор. При этом реконструкции не ограничиваются маленькими изолированными мирами. Перспектива расширяется при использовании различных форм «насыщенного повествования» путем обращения к более широкому контексту. Именно подобный подход, как уже указывалось, позволяет увязать опыт, восприятие, представления и действия со структурами и процессами [Людтке, 1999. С. 77, 95–96, 100; Кокка, 1993. С. 180, 182–183, 186–187].
