Валентин Красилов - Метаэкология
За исключением редких патологических случаев, человек, несмотря на изменения во внешности, социальном положении, образе мыслей, сам знает, что он — это он, по крайней мере с определенного возраста. Раннее детство обычно оказывается за пределами автоидентификации. В отношении того, что младенец с соской на старой фотографии — это я, приходится полагаться на показания родителей и других внешних свидетелей. Внутренний свидетель появляется в возрасте пяти-шести лет, когда наши предки приближались к половой зрелости — убедительное доказательство того, что автоидентификация возникла на поздних этапах эволюционной истории.
Когда ребенок начинает говорить о себе «я», в нем пробуждается способность к рефлексии и одновременно начинается развитие метафизического двойника — метаэго (этот термин, по мысли автора, удовлетворяет потребность в более определенном понятии, чем «второе я» или «душа», у которых много значений; он не совпадает и с фрейдовским «суперэго», означающим, по существу, рациональное этическое начало). Индивидуальность развития в данном случае повторяет исторический процесс — выделение из природы, развитие рефлексирующего мышления, — растянувшийся на тысячелетия. Автоидентичность — продукт этого процесса, а ее хранитель представляется особым существом, неподвластным времени и тем самым отстраненного от нашего внешнего «я», так быстро покрывающегося патиной прожитых лет.
«Благодаря божественной судьбе с раннего детства мне сопутствует некий гений, — говорил Сократ. — Это голос, который предупреждает меня и не разрешает действовать». «Во мне как бы два человека, — признается лермонтовский герой. — Один действует, другой наблюдает и оценивает».
Подобные признания — не свидетельство исключительности. Все люди (а также боги) имеют метафизических двойников. Патология скорее выражается в отсутствии или недоразвитии двойника, когда его приходится подменять священнику или психиатру.
Подмена
Индивидуальное развитие духовного мира ребенка, в той мере, в какой оно повторяет историческое развитие, может дать неоценимый материал для понимания последнего. Еще раз отметим, что сознание новорожденного отнюдь не чистый лист бумаги. Оно уже содержит заготовки представлений, которым, под внешними воздействиями, предстоит развиться в образы и понятия, заполняющие пространство внутреннего мира. Если называть этот мир душой, то, как и полагал Платон, зачатки ее мы получаем ещё до рождения.
Однако душа новорожденного пока не чувствует своей обособленности от окружающего мира и не в состоянии обеспечить автоидентичность, устойчивое узнавание самого себя. Это отчасти связано с необратимостью сознания. Маленький ребенок не понимает, что человечек, вылепленный из пластилинового шара — это всё тот же пластилин. Его сознание ещё не готово к тому, чтобы мысленно произвести обратную операцию, свернуть человечка в шар. На этом этапе, по-видимому, ещё не существует раздвоения как условия существования продуктивной системы личности.
Швейцарский психолог Жан Пиаже показал, что обратимость приходит на пятом-шестом году жизни. Это событие огромной важности, поскольку с обратимостью появляется потенциальная способность к самопознанию. Именно на этой стадии возникает двойник-метаэго, производя смятение во внутреннем мире. Что было однозначным, оказалось двузначным. Юный метаэго испытывает почти болезненный интерес к играм и сказкам с превращениями. Если волк может обернуться бабушкой, то, значит, свершился переход от одномерного мышления, свойственного животным, к многомерному, свойственному человеку.
Реальность, данная нам в ощущении, оказывается поглощенной реальностью, данной нам в воображении. В этой новой реальности категоричность восприятия снимается сомнением. Сотворенный двойственным сознанием перевертыш вызывает радостное удовлетворение (хорош весьма), называемое чувством юмора. Теперь есть все необходимое для формирования личности. Только сформируется ли — вот в чем вопрос.
Природа шла к этому сотни миллионов лет. Как и всякое свойство, появившееся поздно в процессе эволюции, обратимость сознания обнаруживает большую индивидуальную изменчивость. Мы привыкли к тому, что люди различаются по развитию чувства юмора, а у некоторых его как бы нет совсем. Эти последние, как правило, любят во всем определенность, ждут четких однозначных указаний, предпочитают авторитарный режим демократическому и неспособны к усвоению иностранных языков.
Вместе с тем отсутствие чувства юмора считается более унизительным, чем недостаток музыкального слуха, пространственного воображения или математических способностей. Дело, конечно, не столько в неумении видеть смешную сторону происходящего, сколько в неспособности вообще видеть другую сторону, свидетельствующей о крайне инфантильном сознании (в психологии это явление известно как «нетерпимость к двусмысленности», сопряженная с другими личностными свойствами и, в частности, со способностью обучения иностранным языкам; однако его значение как показателя эволюционной продвинутости еще не раскрыто).
Выделение личности из окружающего мира и формирование автономной системы внутреннего мира на уровне предпосылок заложены в развитии каждого человека. Но эти предпосылки могут не реализоваться, если в нужный момент направить развитие по иному пути. Общество, склонное рассматривать человека как средство для достижения своих целей, широко пользуется такой возможностью. Вместо выделения человеку настойчиво предлагается самоотождествление с нацией, государством или территорией, принадлежность которым становится не только его формальным опознавательным признаком, но и внутренним мироощущением, подменяющим личностные свойства. Аналогично «второе я», центральная фигура внутреннего мира, подменяется внедряемой извне фигурой вождя, героя или бога, узурпирующей этот мир, как птенец кукушки чужое гнездо.
Для ребенка с неокрепшей метасистемой естественно стремление быть кем-то. По мере формирования личности невозможность ее отождествления с кем-либо становится все более очевидной. Если взрослый всё ещё видит в ком-то образец для подражания, идеальное состояние собственной личности, значит, личность не состоялась.
Вместе с тем проясняется смысл честолюбия как стремления внедрить себя в качестве «второго я» в как можно большее число душ. Это способ метафизического размножения, который можно уподобить гнездовому паразитизму (кукушка — известный пример). Если множество людей готово пожертвовать жизнью за любимого вождя, тем самым свидетельствуя о подмене им наиболее ценной части себя самих, то честолюбивые мечты, можно считать, сбылись.
В системе «народ — вождь» последний, чаще всего, формируется как зеркальный двойник, из контрастного материала (Гитлер не обладал арийской внешностью, а Сталин говорил по-русски с сильным акцентом). Вождь становится средоточием духовной жизни и впитывает энергию нации, поднимающую его до заоблачных высот или опускающую до низменных проявлений демонизма. Но и обратная связь не остается бесследной, и нация еще долго после ухода смертного двойника хранит отпечаток его мелкой смятенной души.
Демократический режим отличается от диктатуры лишь тем, что большинство имеет конституционное право навязать свое воплощение «второго я» меньшинству, делегируя властям основные духовные ценности в порядке свободного волеизъявления (чего-то в этом роде опасался М.Е. Салтыков-Щедрин, советуя не путать отечество с начальством). В демократиях сам собой возникает единый стандарт духовной жизни, который диктатура тщится установить силой. Пока в душе сохраняется потребность в подмене личного двойника общегосударственным, никакая конституция не может обеспечить ни подлинной свободы, ни демократии.
Такие духовные ценности, как патриотизм, национальное самосознание, вера в идеал, не составляют исключения из всеобщей двойственности человеческой природы, которая, с упразднением двойственности, низводится до животного уровня. Так территориальное поведение свойственно многим видам животных. Человек научился использовать в своих целях территориальный инстинкт дикой собаки, превратив её в сторожевого пса. Аналогично каждый из нас в той или иной мере обладает врожденным чувством индивидуального пространства (одни не позволяют до себя дотрагиваться, других постоянно хлопают по плечу; в общем случае индивидуальное пространство женщин и детей обоего пола более проницаемо, к ним чаще притрагиваются, чем к взрослым мужчинам), которое на метаэкологическом уровне растягивается до государственных границ и болезненно реагирует на перемещение последних. В условиях военного противостояния любовь к границе, вероятно, необходима. Однако никакой необходимостью нельзя оправдать превращение территориального инстинкта, как и любого другого кодируемого чувства, в доминанту внутреннего мира, который, таким образом, подвергается опустошению.
