Евгений Головин - Мифомания
Совершенно однозначный «комплекс зубастой вагины», скажет психоаналитик. Болеслав Лесьмян с обычным своим бесстрашием врезался в центр проблемы.
Сказано в Экклезиасте: «Я смотрю на мир глазами свой души и нахожу женщину горше смерти.» Библеисты полагают; во-первых, здесь неофитов предостерегают от пагубной для мистического развития потери девства, во-вторых, речь идет о бесконечных хлопотах и треволнениях, доставляемых женщиной. Но каббалисты думают иначе: для них Лилит и Ева — две ипостаси единой женской сущности, разница лишь в степени: если Ева убивает мужское тело (коитус как малая смерть), то Лилит убивает и тело и душу («горше смерти»).
* * *Проблема инициации сложна и остается таковой несмотря на множество комментариев. Дабы сообразить сущность инициации, поглядим еще раз на четырехчастную композицию души, принятую у неоплатоников и схолиастов. Anima: vegetabilis, animalis, rationalis, celestis. Телесное в данном случае минерал, покинутый душой residius. Для жизни растительной и животной необходимы вода, воздух, огонь, а также ориентация в пространстве. В этом смысле люди отличаются от растений и зверей только многосторонней и широкомасштабной активностью. Они коллективны, как правило воспитаны в социуме и получают «специальность» по воле родителей или согласно собственной предрасположенности. Это обычное или «информативное» обучение (forma informanta, по Николаю Кузанскому) лишь слегка меняет тело и мозг, оставляя в покое структуру психо-соматической композиции.
Реляция архивариуса Линдгорста о своем происхождении загадочна и напоминает фрагмент алхимического трактата: «Дух взирал на воды, и вот они заколыхались…и ринулись в бездну.» Далее о долине в гранитных скалах, посреди которой вырвался пламенно-страстный черный холм. От прикосновения солнечного луча «он выпустил из себя в избытке восторга великолепную огненную лилию» — праматерь рода Саламандра, то есть архивариуса Линдхорста.
Далее о страстной любви огненной лилии и юноши Фосфора.
Фаллически возбужденная мать земля (черный холм) проявляет пленительную саламандру (огненная лилия). В страхе угасания жаждет она любви Фосфора — небесного огня. Фосфор предупреждает: «Брошенная мною искра погубит тебя, ибо эта искра — мысль.» Для Гофмана, равно как и для стоиков, небесная любовь и есть небесный интеллект.
Огненную лилию схватывает вульгарный меркурий (черный дракон), дабы с ее помощью обратиться в земное золото. Фосфор побеждает дракона, освобождает пленницу от рабства земного.
Его потомок, Саламандр, менее удачлив. Влюбленный в дочь огненной лилии, золотисто изумрудную змею, он в безумии страсти опустошает, сжигает дивный сад субтильной страны. Таково «грехопадение» Саламандра. Согласно наказанию, наложенному Фосфором, Саламандру надобно пребывать в земных глубинах, пока он не воплотится в человека — медиатора меж землей и небом — и не получит определенные шансы на революцию.
Рассказ Гофмана отличается странностью и сложностью. Прежде всего, о каком Фосфоре идет речь? Для мартинистов и масонов второй половины восемнадцатого века, для Луи Клода де Сен-Мартена, Франца фон Баадера, Захариаса Вернера, это светоносный Люцифер, утренняя звезда, мужская ипостась Венеры. У Гофмана это царь огненной стихии.
Надо иметь в виду: элементы-стихии двуполы, мужское и женское пребывает там в разной степени доминации. В сфере земли преобладает женское, в сфере огня — мужское, в сферах воды и воздуха ситуация изменчивая.
Путь архивариуса Линдгорста к родной стихии весьма затруднителен. От его брака с «вечной женственностью» золотисто- изумрудной змеи родились три дочери — создания срединные. Необходимо их выдать замуж за юношей, в темпераменте которых блистал бы чистый мужской огонь или внутреннее солнце, или, в лексике Гофмана, «наивная поэтическая душа» — парабола «белого сульфура» герметики — без него трансформация человеческой композиции невозможна.
В борьбе с Фосфором черный дракон весьма серьезно пострадал. От контакта одного из его перьев «с какой-то свекловицей» появилась фрау Рауэрин, она же торговка яблоками, она же «старая Лиза» — могущественная ведьма, ненавистница Саламандра.
В «Золотом горшке» представлена беспощадная борьба неба и земли, abundatio и privatio
(изобилия и лишенности), высокого огня и низкой земли. В эту борьбу невольно втянут студент Ансельм со своей «наивной поэтической душой», рассеянностью, неловкостью, неточностью.
Прозерпина
Аид древних греков крайне сложная живая композиция и тем отличается от любого вида христианской преисподней. В Аиде нет категории времени, но с пространством дела обстоят крайне сложно: оно способно сжиматься, расширяться, непомерно увеличиваться и уменьшаться до самых скудных размеров. Все это зависит от десятков причин: от воли богов и титанов; от настроений Океаноса; от взаимоотношений богов и титанов; от капризов Аида — повелителя царства мертвых и т. д. Если у мертвеца нет денег, чтобы заплатить Харону и благополучно пересечь Стикс, он должен выбирать другие пути, которых довольно много со всех сторон света. Но, во-первых, большинство не знает карты ада, во-вторых, масса путей, дорог и тропинок крайне опасны. Поэтому будущим призракам приходится днями и месяцами (образно говоря) блуждать по чащобам, равнинам и оврагам, поросшими чахлой, белесой травой, чтобы найти дворец Аида. Слева от дворца растет белый кипарис, который отбрасывает свою тень в Лету, реку забвения, справа — белый тополь, отражающийся в Мнемозине — реке памяти.
Мертвые еще не призраки и отчаянно пытаются избежать этой судьбы. Если им удасться напиться живой крови — имитация жизни на некоторое время возвращается к ним. Так охотник Орион до сих пор гонится за мертвым оленем, но безуспешно, потому что олень превратился в призрак. Кстати.
Мертвые называются таковыми, пока блуждают по безрадостным равнинам и перелескам. Здесь еще остается мнимая надежда, мнимая, поскольку ток живой крови оживляет их ненадолго. Стоит приблизиться к полям асфоделей в окрестностях дворца Аида и судьба их решается. Асфодели — почти прозрачные цветы разных оттенков, почти прозрачные, но постепенно теряющие и это качество — такова специфика пространства Аида. Мертвые равным образом теряют плотность, видимость, обретая полупрозрачность, прозрачность, призрачность. Часть из них попадает в Лету, где они, теряя память, уходят в подлинное небытие. Другие, посвященные в мистерии, погружаются в Мнемозину, где память постепенно возвращается и появляется чувство ориентации. Река Мнемозина граничит с Элизиумом, страной блаженных, куда они, счастливцы, стремятся. Однако ж большинство предстает перед тремя судьями — они решают их судьбу, как правило, незавидную, направляя грешников и вообще людей неправедной жизни в поля страданий. Но этим не ограничивается «трибунал» близ дворца Аида.
Прозерпина, его жена, зачастую отличается добротой и милосердием. Она более или менее верна Аиду, но совместных детей у них нет. По этой или по какой-нибудь другой причине она дружит с Гекатой, которую почитает сам Зевс. Геката ужасна. У нее три головы — львиная, лошадиная и собачья. (Правда, нельзя доверять мифографам в подробностях. Во-первых, Геката, как богиня колдовства, вообще крайне легко меняет обличье, во-вторых, каждый мифограф изображает такого рода персонаж в меру своей фантазии, особенно при описании «составных» чудовищ.) Вот, к примеру, описание эриний, ее неизменных спутниц: это старухи с извивающимися змеями вместо волос, у них собачьи головы, угольно черные тела, крылья летучих мышей и кровавые глаза. Вооружены они плетями, усеянными острыми бронзовыми гвоздями — каждый удар доставляет неслыханную боль. Подобные креатуры загоняют призраков снова в тела мертвецов и те снова обречены вернуться под их плети, ибо поля страданий еще кошмарней. Впрочем, они часто выносят справедливые приговоры, потому-то в аиде столь распространена лесть: этих жутких старух называют «несравненными красавицами» или «эвменидами» — «добрейшими из добрых».
Каждый зверь, часть тела которого входит в состав этих «исчадий ада», имеет для того свои основания. Собака, к примеру, с присущей ей неутомимостью преследования, превосходным нюхом и отличной памятью, незаменима для хорошего судьи. Недаром пес Цербер — страж всего инфернального пространства — настоящее чудо тератологии. У Цербера три головы и змеиный хвост. Это еще куда ни шло. Но туловище данного порождения Эхидны и Тифона усеяно змеями, что придает ему, надо полагать, совсем гротескный вид. Страж он образцовый. Аналогичное можно сказать о лошади, льве, тигре, любом звере, служащем справедливости, так как зло в аиде не цель, а необходимость.
Вообще отношение призрака с его мертвым телом весьма запутаны. Хотя призрак, по понятной причине, не испытывает физических страданий, его судьба печальна: вечно блуждать на границе полного небытия ужасно; не менее ужасно частично или полностью быть загнанным в собственное мертвое тело, испытывая все напасти, выпавшие на его долю. Выдающихся грешников или героев ждет иной жребий. Они особо отмечены богами. Их удел — постоянная и нудная занятость чем-либо. Достаточно вспомнить Данаид или Сизифа. Окнос, к примеру, постоянно блуждает по берегу Стикса и старательно плетет канат из грубого прибрежного тростника: за ним следует ослица и расплетает канат. Вечная бессмысленная работа, которую так ненавидели греки.
