Юрий Виленский - Доктор Булгаков
Итак, после побега из Москвы из лечебницы… я вновь дома. Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире. Стрельбу и переворот я пережил еще в лечебнице. Но мысль бросить это лечение воровски созрела у меня еще до боя на улицах Москвы. Спасибо морфию за то, что он сделал меня храбрым. Никакая стрельба мне не страшна. Да и что вообще может испугать человека, который думает только об одном — о чудных божественных кристаллах…
Нет, нет. Изобрели морфий, вытянули его из высохших щелкающих головок божественного растения, ну так найдите же способ и лечить без мучений!…
— Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас, — и даже голос мой жалостливо дрогнул…»
И вот завершающие страницы. Последние записи Полякова, видение смерти, рыдания по тающей жизни.
«18 ноября…
И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро, и ножками не перебирает под своей пестрой юбкой колоколом, старушонка с желтыми волосами… В первую минуту я ее не понял и даже не испугался… А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине — понял! Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли. (Курсив М. Булгакова характеризует особенности послеморфинной галлюцинации. — Ю. В.)… Но не это вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки — вилы. Почему я так испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобы не видеть ее…..
Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация…
19 ноября.
…
Ночной мой разговор с Анной 21-го.
… Погляди на свое лицо… Слушай, Сережа. Уезжай, заклинаю тебя, уезжай…
…
1918 год. Январь.
Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком.
Во время лечения я погибну.
И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно… 11 февраля.
Перед тем, как написать Бомгарду, все вспоминал. В особенности всплыл вокзал в Москве в ноябре, когда я убегал из Москвы. Какой ужасный вечер. Краденый морфий я впрыскивал в уборной… Это мучение. В двери ломились, голоса гремят, как железные, ругают за то, что долго занимаю место, и руки прыгают, и прыгает крючок, того и гляди распахнется дверь…
С тех пор и фурункулы у меня.
Плакал ночью, вспомнив это.
12-го ночью.
И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью. (Поляков даже в дневнике стыдится своего бессилия, своих слез. Поразительно точная психологическая деталь! — Ю. В.).
1918 года. 13 февраля на рассвете в Горелове.
… Тетрадь Бомгарду. Все…»
Жизнь еще недавно прекрасного работника, талантливого человека, жизнь, обещающую так много, испепелил кристаллический божок. Наркотик привел к выстрелу. И это, увы, единственный выход, к необходимости которого Поляков приходит как врач.
Но вслушаемся в начальные такты рассказа: «… На синем дешевом конверте таял снег….. Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами, вялым и разгонистым почерком было написано: «… Я очень тяжко и нехорошо заболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас (обратим внимание, что Поляков убежден в нерушимости врачебной тайны, вверяемой Бомгарду. — Я?. В.)… А может быть, можно спастись? Да, может быть, еще можно спастись?….«» {75}.
Собственно, это вступление, эти слова — «может быть, моя!но спастись», предваряющие воспроизведенную выше историю жизни и смерти Сергея Полякова, звучат, словно послание автора «Морфия», обращенное к врачам наших дней. Однако почему-то именно медицина, именно врачебная корпорация пока даже и не попыталась вчитаться в волнующие эти страницы, полные острой жалости к угасающему больному, имеющие, убежден, еще недостаточно осознанный современниками непреходящий гуманный смысл и отражающие научное озарение врача-художника.
Например, современные авторы длительное время придерживались по отношению к подобным пациентам преимущественно жестких принципов. В 3-м издании БМЭ рекомендуется в качестве средства выбора одномоментное отнятие наркотика, поскольку «наркотический паек» в практике советской наркологической службы не принят. В принципе такие меры применяют во имя исцеления больного, но разве не стоит задуматься, почему шоковая терапия не дает должного эффекта.
Однозначно репрессивный тон характеризует соответствующие статьи законодательства. Так, в Уголовном кодексе УССР указывается, что если наркотические вещества изготавливаются или приобретаются без цели сбыта, для себя, то эти действия наказываются в уголовном порядке лишением свободы на срок до трех лет, а те же действия, совершенные повторно, — до пяти лет. Примерно такое же наказание за этот вид обращения с наркотиками предусмотрено Уголовным кодексом РСФСР. Следовательно, если бы сегодня Полякова и лечили, то как уголовного преступника, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ибо то, что оп доставал наркотики, пользуясь служебным положением, усугубило бы его вину.
А между тем как раз «Морфий», быть может, доказательнее, чем любое научное исследование, побуждает взглянуть на такого пациента не с позиций запрещения и обвинения, а прежде всего с болью и состраданием. Рассказ с поразительной убедительностью показывает, что же происходит с человеком, попавшим в омут наркотического пристрастия, сколь быстр и необратим переход от психического компонента морфинизма к почти молниеносно развивающейся физической зависимости, к необходимости увеличения доз наркотика. Дневник Полякова буквально вопиет о том, как безмерно трудно спасти такого больного, даже если он, наконец, желает этого, и сколь мучительны, да, видимо, и антифизиологичны общепринятые методы лечения. Быть может, и поэтому, вследствие отгораживания от больного как от личности, до сегодняшнего времени лечение часто неэффективно.
Вот слова Полякова, поистине исключительно важные для наркологии: «Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили в аптеке, фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как одна фельдшерица, болея морфинизмом и не имея возможности достать морфий, принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза во время этого мучительного рассказа. Что тут смешного? Мне он ненавистен. Что смешного в этом? Что?
Я ушел из аптеки воровской походкой.
— Что вы видите смешного в этой болезни?
Но удержался, удерж…
В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми.
Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не умеющие ничем, ничем, ничем помочь больному. Ничем» {76}.
Анализируя «Морфий» в профессиональном аспекте, целесообразно сопоставить записи его героя, особенно после ухода из лечебницы, с содержанием речи выдающего русского психиатра В. М. Бехтерева при открытии в 1912 г. в Петербурге экспериментально-клинического института по изучению алкоголизма. Если мы придадим содержащемуся в этом выступлении выражению В. М. Бехтерева «алкоголики» более широкое значение — «наркоманы», то, думается, разделим его мнение, что для п индивидуального (разрядка моя. — Ю. В.) лечения должны применяться все признанные современной медициной наиболее пригодными меры: «…временные убежища, амбулатории, где больной может пользоваться на ходу гипнозом и другими физиотерапевтическими и фармацевтическими средствами, лечебницы для стационарных больных». В. М. Бехтерев указывает, что в одних случаях должно действовать внушение без усыпления, в других — так называемая психотерапия высшего порядка или даже психоанализ Фрейда. «Мы прибегаем к сочетанному лечению, — подчеркивает ученый, — применяя одновременно с психотерапией и внушением и физические, укрепляющие организм способы лечения, и в то же время пользуясь лекарственными, тонизирующими и успокаивающими средствами… По-видимому, возможна разработка лечебных мероприятий на основах биохимических исследований… Новое учреждение, — заканчивает В. М. Бехтерев свою речь, — принимает на себя задачу оздоравливать и поднимать нравственно упавшую личность и в то же время изучать и выяснять меры общественного характера, предупреждающие нравственное падение человека, обусловленное тем, что является продуктом его же культуры, продуктом его цивилизации» {77}.
О, как далека обстановка, в которой лечится Поляков, от этой единственно приемлемой организации терапевтического процесса, и как терзает его мысль, что надо опять дать подписку и месяц страдать нечеловеческой мукой, будучи окруженным не сочувствием, а лишь презрением. Наверное, и поэтому из-за бездушия к нему — к Полякову приходит уверенность, что во время лечения он погибнет и что лечиться ему не нужно. Скажем прямо, и современный уровень лечения наркоманий нередко более напоминает стиль клиники, в которой находился Поляков, чем дух бехтеревского института.
