Л. Зиман - Литературный театр
Нелля. … и что на таких, как Нелля, он раньше и смотреть бы не стал… Она плакала и говорила…
Марат. Кольцо чужого горя сковало Марата и сдавило его, надо было что-то резко менять, а для этого нужен был повод… Он оказался смешным и не то что неожиданным – неожидаемым: Марата призвали в армию.
Нелля уходит. Звучит военная музыка.
От театра. 1956 год.
На переднем плане (перед сценой) трое юношей в пилотках. Маршируют и скандируют текст под военный марш. На сцене Авторский голос.
Авторский голос. Однажды
Все трое. (в довольно студёную пору)
Авторский голос. шагал я сквозь поросль с погодками порознь.
Первый. Как плёткой, хлестал голенище прикладом
Второй. и думал, что жизнь – суетна и неладна,
Первый. что брань – это бронь.
Второй. Это твёрже коросты.
Все трое. Что люди, как знамя, несут юдофобство.
Последняя фраза скандируется трижды, после чего музыка резко меняется.
Авторский голос.
Потом я припомнил: махая руками,
с тобой мы однажды чеченцев ругали.
«Солдаты» застывают. Появляется чтица (мелодекламация.)
Был, как команда, весок
и был идейно объясним погром.
С оглядкою – молитвенный, еврейский
картавый ветер пробирался в дом…
Он истерзал и эту даль, и дол,
и всё вокруг своим картавым гудом.
Он возвеличил скорбную юдоль
и до времён иных оставил удаль.
Еврейский ветер звал потоки бед
на головы неверных, славил Бога;
и в исступленьи
позабыл пропеть,
что жили-были Гоги и Магоги…
Авторский голос.
Потом я припомнил: махая руками,
с тобой мы однажды чеченцев ругали.
Опять военная музыка. «Солдаты» скандируют текст, маршируя.
Все трое.
Мы жили в казармах. Мы жили в бараках.
Неужто ж мы стадом послушных баранов
пойдём по горам, по борам, визжа,
куда поведёт нас баран-вожак,
молочные зубы сплетутся в клыки,
мычаньем заглушим молчанье реки.
Последние два стиха произносят несколько раз, проходя через зрительный зал к выходу.
Авторский голос.
Я шёл теперь с ними – и всё-таки порознь.
Меня искусал комариный вопрос.
Вот так вот однажды в студёную пору
я из лесу вышел. (Пауза.)
Был сильный мороз. (Уходит.)
Марат. Марат сидел рядом с Милей. Сильно припекало солнце.
Миля. «Ну что мне было делать?» – говорил Миля. Он даже не так говорил: «Что мне было делать?», он говорил что-то вроде: «Ну что осталось делать дурному малому, когда я остался один-одинёшенек, понял?» Рассказывал он начитанно и без чувства меры… Родители у него погибли: мать на фронте, а отец в тюрьме… Миля жил в детдоме, рисовал в стенгазету. «Я был тихий и пришибленный, рисовал себе и читал книжки, пока эта сука меня не встревожила».
Марат. Однажды (это было в Баку), возвращаясь домой, Марат разнял каких-то дерущихся ребятишек, они снова полезли в драку, тогда Марат приподнял одного из них за пояс и перенёс на тротуар, и вдруг малый стал орать истошным голосом, рвать на себе майку и сразу с какими-то криками (в переводе, видимо – наших бьют!) толпа окружила Марата и стала избивать его. Уже заслезившимися глазами Марат увидел подбежавшего Курбана, который кричал: «Аби йохту» (вроде того, что «хватит», или какие ещё могут быть претензии) – и ещё что-то кричал, а потом с силой вытолкнул Марата из толпы и, притворяясь, что бьёт его, довёл до дома… Улица теперь встречала Марата враждебным взглядом.
Миля. «Эта сука» был воспитатель, человек с нездоровыми наклонностями. Он сожительствовал с несколькими мальчиками, и вот однажды он подобрался к Миле… Миля поднял крик, воспитатель удрал, больно стукнув его на прощанье, и больше не появлялся – наверно, его вышибли. А ребята совершенно задразнили Милю, вернее, они просто дали ему кличку, нехорошую, и Миля удрал. А дальше… дальше тривиальная оливертвистовская история о беспризорничестве, «работа на атанде», колония, где Миля сделал тривиальную же наколку: «Не забуду мать родную» (демонстрирует её), – хотя он её совсем не помнил. «Между нами, мне всё это ни капельки не нравилось. Я человек тихий, я люблю читать и рисовать в стенгазету».
Учитель
От театра. Поэт, правозащитник, учитель… Илья Габай был учителем, он преподавал в школе, в колонии для малолетних правонарушителей, в педагогическом училище…
Пока произносится этот текст, на сцене появляются дети.
Первый. Он мог быть и нашим учителем…
Второй. Именно тогда, когда он преподавал в педучилище, он обратился в газету «Правда» с письмом, в котором с присущей ему совестливостью говорил о многих явлениях, которые теперь мы называем «застоем». Письмо не сохранилось.
Третий. Главный смысл его таков: «Мне, как учителю, было бы стыдно смотреть в глаза детям, если бы произошло возрождение сталинизма».
Авторский голос. Я не хотел и не хочу оказаться в положении людей предшествующих поколений, которые не заметили исчезновения десятков миллионов людей. Я убедился в том, что короткая историческая память и постоянная готовность к ликованию – лучшая почва для произвола и что названные миллионы в конечном счёте слагались из тех единиц соседей, сослуживцев, добрых знакомых, которых ежедневно теряли взрослые люди 37-го года.
От театра. Это выдержка из последнего слова на суде – в 1970 году. А тогда – в 66-м – он был отлучён от школы, от преподавания за то, что искал искреннего, правдивого слова как в поэзии своей, так и в общении с учениками.
Авторский голос.
Я вновь в ореоле следящих колец
табачного дыма. Я жду лишь сигнала,
чтоб выйти один на один – без коллег
под тёплые взгляды юнцов небывалых.
Мне надо, чтоб голос просил и проник,
чтоб сделан был выбор: корыто иль качка?
Пусть мне неизвестно, что лучше для них,
но мне надо верить. На слово. Пока что.
Пусть мне неизвестно искомое зло,
но я разузнаю – скажу без обмана.
Двойник.
(Когда не хватает нам трепетных слов,
бестрепетных много, как в мнимых
романах.)
Авторский голос. А эти слова – на зарплату права.
Звенит школьный звонок.
Двойник. За дверью сидят терпеливые дети.
Авторский голос.
Я дверь распахну. И повиснут слова
бесстыдно. Как нижние юбки при свете.
От театра. Он остался учителем и после отлучения от школы, учителем для своего (наверное, не только своего) поколения – учил трепетному отношению к слову, к поступку, учил «нравственной стерильности». А трепетные слова он искал – в стихах, в выступлениях, в поступках. Как поэт он отдавался чистой мелодии.
Волхвы
Музыка. На заднем плане участники представления, которые превращаются то просто в слушателей, то в «древних» и не очень древних представителей еврейского народа.
Мелодекламация. Исполнителей назовём чтецами.
Первый чтец.
Желанна или нежеланна,
Но ты, презрев дневной галдёж,
Как дождь, возникнешь из тумана
И захлестнёшь меня, как дождь.
Как огонёк безлюдной степи,
Меня, обманная, маня,
Ты возведёшь в иную степень
Немузыкального меня.
Меня мелодия завертит,
Как ветер – горсточку золы,
Я буду в этой песне ветра
Песчинкой, поднятой с земли.
Лечу! И значит: вон из кожи,
Вон из себя, из пустяков,
Из давних, на стихи похожих,
И всё же якобы стихов.
И мне, песчинке безызвестой,
Звенеть, как струнам камыша,
И в этом созиданье песен
Мне будет всё и вся мешать.
Мешать приток чужих эмоций,
