Петр Вайль - Карта родины
Возбуждение от новизны появляется еще в самолете и подтверждается на пути от аэропорта к центру. Иероглифы вывесок: совместные с южнокорейцами предприятия. Смуглые лица с удлиненными глазами: во Владивостоке и еще больше в Южно-Сахалинске дальневосточная добавка вносит некий акцент, придает четкость русской мягкости облика: по улицам идут красавицы с глянцевых календарей, только лучше. Еще страннее, что по улицам ездит. «Жигулей» и «москвичей» почти не видать — сплошь «тойоты» и «хонды». Сначала кажется, что Владивосток — город особо эмансипированных женщин, мечта феминисток, потом вспоминаешь, что у японских машин руль справа.
Подержанную «тойоту» в отличном состоянии можно купить долларов за пятьсот. Довезенная до Москвы, она удорожается в пять-шесть раз, но на месте — по карману. Особенно если привозишь сам, а это путь налаженный; на разовый рейс устраиваешься дневальным или на камбуз, а корабль, независимо от назначения, завернет в Японию за машинами. Нарядное зрелище — возвращающееся из плавания судно похоже на ежика из детской книжки. Пестрые автомобили принайтовлены к основанию мачты, к траловым дугам, к кран-балкам, водружены на капы кубриков и чуть ли не развешаны по бортам.
Автомобилизация Дальнего Востока причудлива: в таежной деревне Кия — блестящая «мазда» возле отчаянной развалюхи. В самом центре Владивостока, на улице Фокина, во дворе с сортиром посредине, прямо в огромной луже экскрементов — два белоснежных «ниссана». Над ними, на насесте неописуемого убожества, который оказывается квартирой, — благодушно расслабленный от принятого с утра отставной китобой Владимир Михайлович, выдавший формулу счастья: «У меня все есть. Телевизор. Картошка, морковка, лучок, горчица, перец». Я вышел из подворотни на оживленную улицу, забитую киосками с корейской лапшой, китайскими джинсами, японской электроникой, купил что-то якобы американское, с белым орлом на этикетке, и мы продолжили. Дальнейший разговор, как «Болеро», возвращался к рецепту благополучия. О политике Владимир Михайлович сказал: «Ельцин неплохой мужик, но его окружает вся эта наркомания. Погнал бы всех и жил как человек. Что ему надо-то? Посмотрел телевизор, сел за стол — картошка, морковка, лучок, горчица, перец». Господи, неужели правда?
Через час старый китобой вспоминал романтику морской жизни: «Корабль тридцать один метр, нас тридцать, девять месяцев без женщин». Спасались они волшебным рационом — «картошка, морковка…». Телевизора на судне не было. По шестьдесят долларов. Владимир Михайлович махал вслед, плакал, пел «Прощай, любимый город…». В белом орле еще плескалось. Под насестом по дверцы в говне разворачивался «ниссан».
Нероссийскость города усугубляется тем, что не видно церквей. Так на всем Дальнем Востоке. Но если Комсомольск заложили в 1932-м, то Хабаровск и Владивосток — соответственно в 1858-м и 1860-м Облик обычного русского города немыслим без куполов, даже если кресты сострижены. Видно, здесь были какие-то особо свирепые безбожники. Окраина империи располагает к крайностям. Комплекс соперничества заставляет стремиться к опережению центра в сносе церквей тоже. Или в красоте названий: с такого самоутверждения начинался Владивосток, сразу нанеся на карту роскошные имена — бухта Золотой Рог, пролив Восточный Босфор. Отдаленность имперского центра обычно расценивалась как благо: сокращенная выслуга лет, повышенное жалованье, самостоятельность действий. Плюсы свелись к минусам, что до самостоятельности, наместники дальних провинций всегда отличались своеволием и прихотливостью, и в Приморье в 90-е шло испытание авторитарной модели. Так говорят критики, а сторонники из грамотных вспоминают Хью Лонга (Вилли Старка из романа «Вся королевская рать»). Однако от Лонга, авторитарного губернатора Луизианы 30-х годов, дружно осужденного американской историей, остались великолепные до сего дня мосты и дороги. Владивостокские дороги и улицы лучше не описывать и еще лучше не испытывать.
На улицах, заполненных отличными японскими машинами, не работает один светофор, другой, третий… Веерные отключения электричества. Знакомый профессор пожаловался, что за полгода не прочел ни одной книги: с семи до полуночи дома темно.
На земле, набитой углем, где десятки тысяч кормились только вокруг шахт, — это приговор моногородам. Таким, как Артем, — неожиданно зеленый, улицы уходят в сопки, дворы в поле, развешанное белье мешается с листвой. Свежим серебром подкрашен Ленин, бронзой — Дзержинский. На столбах объявления о чудо-носках, «уменьшающих потливость в два и более раза», как измерили? Рациональная жизнь — где-то там, может быть, в Москве или еще дальше. Неправда, дальше всего — как раз Москва. Дрейф идет, материк в дымке за кормой. Между Большой землей и Великим океаном — таковы координаты этой окраины тверди.
Когда-то, при Екатерине, задумали праздник с участием всех народов империи, которые должны были в национальных костюмах с образцами искусства и ремесел собраться на торжество в столице. Камчадалы опоздали на три года.
На Дальнем Востоке все не так: русский человек в корейских кроссовках ездит на японской машине и даже ест то, что до Урала едой никогда не считалось. Во Владивостоке — встреча со знакомой журналисткой-француженкой Вирджини: «В ресторане дают очень вкусное растение. Ты обязательно должен попробовать. Все время забываю название, похоже на прапорщик». Папоротник срезают и сразу солят, иначе он дубеет, потом отмачивают и жарят или тушат: изумительный грибной вкус. Свинина с папоротником есть в каждой столовой Приморья и Сахалина, даже когда нет больше ничего. На Дальнем Востоке все не так: чужое, нерусское здесь близко, ощутимо, привычно. Тут, в отличие от других мест провинциальной России, где проще именоваться москвичом, чтобы зря не смущать умы, легко говорить правду о своем американском гражданстве. Иностранец — фигура обыденная, лишенная мифологичности. Оно и спокойнее: не нести ответственности за Москву, окутанную домыслами, вымыслами, неприязнью, подозрительностью, завистью, ненавистью.
Слово «Москва» спокойно не могли слышать артемские шахтеры. Большинство из них сидели дома: это не забастовка, просто добыча сокращена. Бастовать пытались не раз, но выходит накладно: нужно иметь тылы — хорошую зарплату жены или большие запасы. Бастовать может только человек обеспеченный. Шахтеры дома и строят планы: «Взять ружье это долбанное — и всех к стенке». Первым делом директора, потом президента и прочие московские власти, губернатора и, разумеется, китайцев, которые наживаются.
Ксенофобия — один из лейтмотивов окраины империи. Стармех сухогруза в Хабаровском порту сказал: «Всё, Амур больше не наш. Амур — китайский». Век назад Чехов записал: «На двух лодках несутся к нам какие-то странные существа, вопят на непонятном языке… Это они (гиляки, то есть нивхи. — П.В.) хотят продать нам битых гусей, — объясняет кто-то». Теперь к российским судам на пути от Благовещенска до Хабаровска несутся на лодках с правого берега китайцы, хотят продать небитый козырь розничной торговли: мануфактуру. «А мы их баграми в воду! Смехота!» — рассказывал стармех.
На северо-западе Приморского края, в Пограничном районе — станция Гродеково. железнодорожный переход Китай-Россия. Желтоватое здание с лепниной окружено автобусами, машинами и толпой — ждут поезда из Суфуньхэ, который из деревянного поселка стал городом с большими кирпичными домами, разбогатев на челночной торговле с Россией. Когда поезд прибывает, кажется, что переселяется огромный казенный приют. Неразличима джинсовая униформа пассажиров, у всех в руках абсолютно одинаковые сумки — гигантские, в бело-серую полоску, набитые куртками, теми же джинсами, бельем и всем прочим ширпотребом, который заполняет рынки дальневосточных городов, а отсюда китайский импорт расходится по стране.
Власти единодушно против китайского засилья — так это называется тут. Губернатор Приморья произносит гордо: «От Китая нам не надо ни-че-го. Мы форпост России». Форпост, что дальше? Имперская чистопородность? Оксюморон. Имперская исключительность? В ходе операции «Иностранец» китайских граждан без видов на жительство и без лицензий на торговлю депортируют через границу. Китайцы любят, хотят и умеют торговать, противопоставить им, кроме силы, — нечего. Хороши или плохи китайские вещи, но это единственный недорогой способ выглядеть пристойно. У меня на полке стоит маленькая деревянная лошадь с канареечной гривой, купленная в припадке помешательства в Уссурийске. Сагитировала Вирджини: «Я везде в мире покупаю товары местного производства. Это есть сувенир. Другой товар я здесь не видела — только эта лошадь».
О ГОСУДАРСТВЕ КОЧЕВНИКОВ
Все говорят: империя, империя. Ото всех слышал про нее, а сам ни разу не видел. Как Веничка — Кремля. Странно: я родился и вырос на окраине великой державы, окраине, цивилизованной настолько, что ей завидовал центр; учился в столице, откуда родом был отец; из глухого экзотического угла вышла моя мать. Я принадлежал одновременно к коренной нации державы и к ее противоречивому меньшинству. Кажется, достаточно точек зрения, чтобы построить график империи. Но понятие оставалось умозрительным для рижанина, закончившего московский институт, сына русской из ушедших в Туркмению молокан и москвича-еврея. Не обнаружилось империи и за два года в составе наиболее имперского из сословий — армии. Какая-то национальная специфика присутствовала: сержантами обычно были украинцы и литовцы. Но в Нью-Йорке овощами торгуют корейцы, а газетами — индийцы, и обобщения рискованны. Нам говорили об опасностях с Запада и Востока, где в унисон бряцают оружием, по определению замполита, «гитлеровские недобитки и желтозубые манчижуры». Однажды я заглянул вечером в ленинскую комнату, где перед нашим ротным ползал по огромной карте Европы полковой художник Саша Чурсин. Ротный учился заочно и делал курсовую работу. Саша нарисовал красную стрелу через континент и, не поднимаясь с четверенек, спросил: «На Брюссель сколько, товарищ майор?» Ротный прищурился и, махнув рукой, сказал: «Пиши, Чурсин, — полторы мегатонны». Какая-то ненастоящая была у нас империя.
