Лариса Никифорова - Дворец в истории русской культуры. Опыт типологии
Нравоучительные рассказы, в которых противопоставлены рассудительные и безрассудные женщины, восходят к библейским притчам о девах разумных и неразумных, о женах мудрых и глупых. Устроение дома напрямую связано с прядением нити, ткачеством – с рукоделием. Мудрая жена «добывает шерсть и лен, и с охотою работает своими руками. … Протягивает она руки свои к прялке и персты ее берутся за веретено…Не боится стужи для семьи своей, потому что вся семья ее одета в двойные одежды… виссон и пурпур – одежды ее… Крепость и красота – одежда ее, и весело смотрит она в будущее» (Притчи, 30).
Если рядом с кружевницами и вышивальщицами с живописных полотен поставить многочисленные «Веселые общества», «Игры в тик-трак» и т. д., добродетельные и мудрые женщины обретут своих антагонистов, а живописный нравоучительный текст – законченность и полноту. В эрмитажной «Кружевнице» Я. Моленара рядом с девушкой, склонившейся над рукоделием, изображены игроки в карты: правдоподобие бытовой сцены лишь подчеркивает прямолинейное столкновение усердия и пустых забав. На картине И. Ауденрогге «Ткач» за ткачом у станка и его супругой, занятой домашними хлопотами, подсматривает в окно мальчик: праздное любопытство введено в сюжет как фон для «работы в поте лица» [525] .
Похожим образом, путем противопоставления, решается детская тема в искусстве XVII–XVIII веков. Дети, точнее детские забавы, детские игры служили аллегорией изменчивости, непостояннства, слепой стихии, фортуны. Кстати, «детскими играми» средневековые алхимики называли процесс трансформации материи, имевший непредсказуемый характер. Дети щедры на пустые похвалы, им наскучивает то, что мгновенье назад радовало [526] . Играя с камушками или надувая мыльный пузырь, они «величаются приобретением вещей ничего не стоящих, но не видят ничего того, что не знать почитают просвещенные за стыд» [527] . Как дети бросают камни в лягушек, так и «люди обижают других без всякой своей пользы» [528] . Дети, надувающие мыльный пузырь, играющие с камушками, строящие карточный домик на полотнах от Брейгеля до Шардена иллюстрируют и вполне определенные человеческие «качества» – непостоянство, ветреность, слепоту разума и суетность человеческой жизни в целом. Того же свойства вечное младенчество Купидона: «в младенце мало рассудка, но и в любовниках не видишь большой премудрости…» [529] .
Детское неразумие и праздность уравновешено в художественном универсуме детским же трудолюбием и усердием, разумными занятиями. В европейской живописи XVII века в качестве разумных детей выступали, прежде всего, святые – юная Дева Мария, юный Христос, занятые работой, молитвой, внимающие наставлениям старших. Таковы юные Марии на картинах Мурильо и Сурбарана (Мурильо «Воспитание Марии»; Сурбаран «Детство мадонны»). Таков юный Христос с полотна Герарда ван Хонтхорста («Детство Христа»). Девы разумные окружают юную Марию на эрмитажной картине Гвидо Рени «Юность девы Марии». В живописи XVIII века разумностью наделяются уже не только святые, но просто дети, читающие книгу или беседующие со взрослыми (Перроно «Портрет мальчика с книгой»; Ходовецкий «Автопортрет с семьей»). Просвещенческая идея воспитания, мудрого руководства ребенком как альтернатива суетному и стихийному воздействию дурного общества проявляется в новых для «целого» текста образах разумных детей, уже не святых праведников, но вообще детей.
Каждый живописный сюжет, при всей своей композиционной законченности и бытовой реалистичности, является страницей подразумеваемого художественного целого, представляющего весь мир, целый мир с его устроенностью и сделанностью. Каждый сюжет, представленный множеством литературных или изобразительных вариантов, сопряжен со знанием целого и не существует изолированно от него.
Вернемся к занятиям рукоделием в царских дворцах, к Екатерине II – у современников были основания сравнивать Екатерину с феей, а Китайский дворец в Ораниенбауме называть «жилищем чудной феи». По волшебным правилам был устроен праздник 11 июля 1758 года, описанный Екатериной в своих «Записках»: обильный и изысканный ужин в парке, во время которого вдруг появляется колесница, влекомая двадцатью быками, убранными цветочными гирляндами. В колеснице помещался оркестр из 60 человек, а вокруг шли танцоры «сколько я могла их найти». «Когда оркестр остановился, на небе, как нарочно, над самою колесницею показался месяц. Это произвело необыкновенный эффект и очень удивило все общество» [530] .
Как сообщает Ораниенбаумский старожил, «современники, посещавшие Ораниенбаум, по справедливости дивились вкусу великой княгини и называли ее собственную дачу «созданием волшебства, жилищем чудной феи…» [531] . Вряд ли здесь имеется в виду умение рукодельничать. Акцент, вероятно, следует сделать на волшебстве. Но для другого образа Екатерины – разумной девы и мудрой жены – умение рукодельничать было совершенно необходимо.
В «Записках» Екатерины, в рассказе о ее жизни при дворе до вступления на престол, весьма силен мотив противопоставления разума и неразумия. В роли мудрой и разумной выступает сама мемуаристка, против нее целый мир. Праздный, ребячливый, занятый пустыми забавами супруг (сюжет басни «Жалоба лягушек») восхищается ужасными громкими звуками собственной скрипки (басня «Соловей и кукушка»), проводит время в обществе собутыльников и дам сомнительного поведения (многочисленные варианты «Веселого общества», «Драки за картами», «Драки за игрой в кости»). Трудно сказать, какие сюжеты детского и взрослого неразумия, известные художественному пространству XVII–XVIII веков, остались не реализованы в образе великого князя. Его жизнь и занятия напрашиваются на аналогии с «перевернутым» миром, «безумным» миром, каким он предстает в романе Франсуа Рабле и на полотнах Питера Брейгеля. Екатерине противопоставлены гневная и властная Елизавета, завистливая мать, болтливые и злоречивые придворные и т. д. Среди всего этого придворного кошмара разумная жена была занята созидательным трудом, чем и «обезоруживала врагов своих» [532] .
Легенда о рукоделии Екатерины II не случайно связана с Ораниенбаумом – с собственной ея Императорского Величества Ораниенбаумской дачей. Термин «дача» в XVIII веке означал «даровое» земельное владение, пожалованное царем, полученное в результате дележа. Дачами назывались участки петергофской дороги, розданные Петром I своим приближенным с целью устройства парадиза на месте болотистых финских берегов. Для Екатерины это и была дача – даровое земельное владение, полученное в собственность. В «Записках» Екатерины рассказано, как пришла ей, тогда еще Великой Княгине, «фантазия развести сад» и как князья Голицыны уступили ей «клочок земли», не приносивший им никакого дохода [533] . Это было, как следует из «Записок», единственное место, где она могла считать себя хозяйкой. Екатерина по-особому относилась к своему Голландскому домику, явно выделяя его среди других императорских дворцов. Он даже находился в ведении особого управления, тогда как все другие императорские дворцы находились в ведении Канцелярии от строений [534] .
Екатерина в своих «Записках» привела множество примеров своей хозяйственной сметливости. Среди них вошедший во все книги по истории русского жилого интерьера рассказ о худой меблировке императорских дворцов и пришедшая великой княгине в голову идея потихоньку приобретать все необходимое для своих комнат во дворцах – «на собственный счет и на собственные издержки», «из собственного кошелька» [535] . Екатерина с удовольствием подчеркивает свою хозяйственность при устроении описанного выше волшебного праздника: «Все было на мой собственный счет, так что я истратила от 10 до 15 тысяч рублей, получая в год всего 30 тысяч» [536] . Примеры собственной бережливости и рачительности, умения вести свое «маленькое хозяйство» противопоставлены неоправданной скупости и жадности Великого князя, минутным щедростям Елизаветы.
В публицистике 1760-х годов часто встречается история, рассказанная то в форме притчи, то в форме восточной сказки – о воспитании государя. Мудрый первый министр отказывается от придворной службы и уезжает в деревню, чтобы воспитать своего сына подальше от дурного влияния придворного общества. Царь, король или шах, узнав об этом, отправляет туда же своего сына, наследника престола. Дети растут, учатся и воспитываются вместе, но результаты оказываются разные. Когда оба юноши вместе с наставником возвращаются ко двору, царь с ужасом обнаруживает, что его сын не изменился к лучшему, тогда как сын министра достоин всяческих похвал. На вопросы царя министр отвечает: «Своего сына я уведомил, что будет он иметь нужду в людях, от вашего не мог скрыть, что он сам людям будет надобен» [537] .
Екатерина в своих «Записках», противопоставляя собственную кротость, послушание, искренность капризам, злословию, наушничеству окружавших ее людей следует этой схеме, повторяя почти те же слова: «Больше чем когда либо старалась я снискать расположение всех вообще больших и малых. Никто не был забыт мною, и я поставила себе правилом думать, что я нуждаюсь во всех, и всячески приобретать общую любовь, в чем я и успела» [538] . Возможно, подразумевая нравоучительный сюжет о воспитании государя, «ораниенбаумский старожил» писал: «Как бы провид свое высокое призвание в будущем, Екатерина по-возможности, удалилась от придворного шума и 17-ть лет провела в этом уединенном жилище, посвящая большую часть своего времени науке, чтению и размышлению» [539] .
