Екатерина Глаголева - Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения
С 1570 года кандидаты в бакалавры должны были приносить присягу в верности католической религии под страхом исключения из Парижского университета. И это были не пустые угрозы: 15 марта 1572 года студент Жан де Горрис был изгнан из университета за то, что отказался «поклясться образом Христа». Он обратился за поддержкой к губернатору Парижа Франсуа де Монморанси, благоволившему к кальвинистам. Король Карл IX личным указом повелел произвести студента в бакалавры, «не понуждая давать никаких клятв, до религии относящихся». Однако университетские власти всячески тянули время и ловчили, пока, наконец, Варфоломеевская ночь на 24 августа 1572 года не избавила их от необходимости исполнять королевское повеление. Де Горрис был восстановлен в университете только шесть лет спустя, признавшись, что следовал протестантскому учению, лишь повинуясь воле своего отца, а теперь, после его смерти, ничто не мешает ему стать добрым католиком. В 1578 году он получил-таки степень бакалавра.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
КОРЕНЬ УЧЕНИЯ И ЕГО ПЛОДЫ
Я философию постиг,
Я стал юристом, стал врачом…
Увы! С усердьем и трудом
И в богословье я проник —
И не умней я стал в конце концов,
Чем прежде был… Глупец я из глупцов!
Собеседование
Проверка знаний будущего студента. — Владение языками. — Выбор программы обучения
Выбрав себе наставника, средневековый школяр являлся к нему на собеседование, чтобы учитель определил, обладает ли ученик необходимым уровнем знаний. Трудно сказать, существовали ли в этой области некие стандарты, но по крайней мере, будущий студент должен был уметь читать и писать, а также знать хотя бы начала латыни, поскольку преподавание велось именно на этом языке.
В раннем Средневековье начальное образование можно было получить в церковной школе или занимаясь с частным учителем. К XVI веку состоятельные французы стали отдавать своих отпрысков обучаться в коллежи, которые служили переходным звеном между домашним образованием и университетом. «Отец говорил, что видел в коллежской пище две выгоды: с одной стороны, веселое и невинное препровождение юности, с другой — подготовку к школе, чтобы заставить нас забыть вкус домашних сластей и приохотить к сырой воде, — вспоминал о своем детстве Анри де Мем (1532–1596), впоследствии выдающийся государственный деятель времен Генриха II, Карла IX и Генриха III (на момент поступления в Бургундский коллеж ему было всего 10 лет). — Я нахожу, что эти полтора года в коллеже были для меня благом. Я научился твердить уроки, диспутировать и выступать публично, познакомился с порядочными детьми, кое-кто из которых еще жив; приобщился к скудному школьному быту и научился жить по распорядку, так что по выходе оттуда я мог читать по памяти несколько латинских стихов и две тысячи греческих и декламировал Гомера наизусть от начала до конца».
Местного языка можно было и не знать. К примеру, папа Иоанн XXII, обучавшийся в Париже и Орлеане, вынужден был отдать на перевод адресованное ему письмо короля Карла IV (1294–1328), написанное по-французски.
Незнание языков представляло собой препятствие только на бытовом уровне, например, во время путешествия, когда странствующий студент не мог объясниться с прислугой на постоялом дворе. Иногда доходило до курьезов. Так, один уроженец немецкоязычного Базеля, оказавшись в Монпелье, пытался со всеми заговаривать на латыни, думая, что все французы должны понимать этот язык. Другой его соотечественник был убежден, что в разговоре с французами достаточно укорачивать латинские слова (убирать окончания — ит и — us), чтобы его поняли.
Михаил Ломоносов, отправляясь в Марбургский университет, совершенно не владел немецким, зато на латыни даже слагал стихи.
В эпоху Просвещения латынь существенно сдала позиции. В силу разных обстоятельств языком европейской элиты, в том числе научной, стал французский (в том же Марбургском университете его изучение входило в обязательную программу), хотя на это далеко не все смотрели с одобрением. Например, Жан Лерон д’Аламбер во вступлении к «Энциклопедии» (1751) писал о «неудобстве», которое следовало предвидеть: «Ученые прочих народов, коим мы подали пример, справедливо рассудили, что они гораздо лучше смогут писать на своем языке, чем на нашем. Англия стала нам подражать; Германия, где, казалось, нашла себе прибежище латынь, постепенно отходит от ее использования; я не сомневаюсь, что скоро за ней последуют шведы, датчане и русские. Так что к концу восемнадцатого столетия философ, который пожелал бы изучить досконально открытия своих предшественников, будет вынужден обременять свою память семью-восемью разными языками и, потратив на их изучение самое драгоценное время своей жизни, умрет прежде, чем начнет учиться».
Другое дело — военные училища, где преподавание велось на национальных языках. Иван Неплюев, отправленный набираться знаний за границу, отнесся к делу добросовестно, но незнание языков мешало учебе: «Как гишпанские, так и мы ходили в академию всегда, кроме того, что мы к обедне не ходили; а учились со оными солдатскому артикулу, танцовать и на шпагах биться; а к математике приходили, только без дела сидели, понеже учиться невозможно, для того, что мы их языку не знали».
В Страсбургском университете, даже после того как в конце XVII века Эльзас был присоединен к Франции Людовиком XIV, преподавание велось еще и на латыни и на немецком языке, что привлекало в этот город выдающихся немецких студентов; например, в 1770–1771 годах Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832) изучал там право.
Михаил Ломоносов (24 года), Дмитрий Виноградов (16 лет) и Густав Райзер (15 лет) были посланы в Германию с конкретной целью — обучиться химии. Но прежде, чем приступить к занятиям со своим наставником Иоганном Фридрихом Генкелем, они прибыли в Марбургский университет, чтобы восполнить пробелы в своем образовании (все трое прежде учились в Славяно-греко-латинской академии, а затем в гимназии при Петербургской академии наук).
Вручив ректору Христиану Вольфу рекомендательные письма и выслушав его наставления, молодые люди обсудили с марбургским доктором медицины Израэлем Конради условия, на которых тот согласился посвятить «московских студентов» в теоретическую и практическую химию: за 120 талеров он должен был прочесть им соответствующий курс лекций на латинском языке. Однако уже через три недели россияне отказались от его услуг, потому что он был плохим учителем и «не мог исполнить обещанного». Лекции по химии они стали слушать у профессора Юстина Герарда Дуйзинга (1705–1761); механику, гидравлику и гидростатику преподавал им сам Вольф. Помимо общих лекций, у каждого студента были намечены занятия по индивидуальному плану. Так, Ломоносов вместе с Виноградовым, в дополнение к сказанному, брал еще уроки немецкого языка, арифметики, геометрии и тригонометрии, а с мая 1737 года начал заниматься французским и рисованием.
Занятия в аудитории
Расписание занятий. — Лекции. — Ораторы, краснобаи и рутинеры. — Конспекты
Учебный год подразделялся на два периода: от Дня святого Луки (18 октября у католиков и протестантов) до Вербного воскресенья — «большой ординарный курс», который прерывался на экзамены во время Великого поста; с первого воскресенья после Пасхи до Иванова дня — «малый ординарный курс»: занятия с бакалаврами, заменявшими основного «магистра». Занятия приходилось прерывать на 80 праздничных дней, дни церковных процессий и похорон профессоров; кроме того, около ста дней посвящались «факультативам». В результате учились всего около 150 дней в году: утром — два-три часа под руководством «ординарных» учителей, после полудня — под началом «экстраординарных» наставников (бакалавров). Наверстать кое-что удавалось летом за счет индивидуальных занятий. «18 октября, в День святого Луки, профессора возобновили занятия, которые прерываются на всё лето, разве что некоторые профессора дают платные уроки», — вспоминал Феликс Платтер. Только к концу XV века в германских университетах начали различать полугодия или семестры. В Славяно-греко-латинской академии в Москве обучение велось круглый год.
Аудитории открывали в строго определенное время. Чтобы занять лучшие места, студенты выстраивались в очередь за полчаса до открытия. Как они узнавали, который час? В Париже, например, с 1370 года на всех колокольнях звонили каждые четверть часа, повинуясь королевскому ордонансу, и отбивали часы, сообразуясь с курантами Анри де Вика, установленными на фасаде бывшего королевского дворца на острове Сите (ныне это Консьержери — часть комплекса Дворца правосудия).
