Игорь Кон - Клубничка на березке: Сексуальная культура в России
Напротив, народническая и социал-демократическая критика (Ю. М. Стеклов, Г. С. Новополин – псевдоним Григория Нейфельда) видела в «эротическом индивидуализме» и порнографии продукты разложения буржуазной культуры, которыми та старается заразить духовно здоровый по своей природе рабочий класс. Для Новополина литературные персонажи Кузмина и Зиновьевой-Аннибал просто «дегенераты, взращенные на тощей аристократической почве», «выродки, развращающиеся от безделья», «паразиты, высасывающие народную кровь и беснующиеся с жиру» (Новополин, 1909).
Логика и фразеология правых и левых были практически одни и те же: секс – опасное оружие классового (или национального) врага, с помощью которого тот подрывает, не без успеха, духовное и физическое здоровье «наших».
Политические страсти усугублялись эстетическими. Многие популярные произведения эротической литературы начала XX в. (например, романы Нагродской или Вербицкой) были художественно средними. Критиковать их было очень легко, а бездарная форма дискредитировала и поставленные авторами проблемы: «Все это не литература, а какой-то словоблудный онанизм», – писал А. Ф. Кони Н. В. Султанову 18 апреля 1908 г. (Кони, 1976. Т. 8. С. 259).
Примитивное понимание литературы как учительницы жизни означало, что книги оценивались не по художественным, а по социально-педагогическим критериям – годятся ли они как примеры для подражания всем и каждому. А поскольку даже самая обычная сексуальность по инерции считалась грязной, то любая книга, так или иначе затрагивавшая «половой вопрос», непременно кого-то оскорбляла, оказывалась в атмосфере скандала, а ее автора обвиняли во всех смертных грехах.
У героя рассказа Леонида Андреева «В тумане» (1902) семнадцатилетнего Павла Рыбакова усы еще не растут, но слово «женщина» «было для Павла самое непонятное, самое фантастическое и страшное слово» (Aндреев, 1928. С. 41). Потеряв невинность в пятнадцать лет и затем подцепив у проститутки «позорную болезнь», он считает себя морально и физически грязным. Эротические фантазии перемежаются у него с планами самоубийства. Поговорить откровенно юноше не с кем. Отец чувствует, что с сыном что-то неладно, но не умеет подойти к нему. Обнаружив у сына порнографический рисунок, отец чувствует себя глубоко оскорбленным и этим усугубляет тревоги мальчика. Бессмысленно бродя по городу, Павел знакомится с жалкой проституткой, пьет с ней и оскорбляет ее. Женщина бьет его по лицу, между ними начинается отвратительная драка, в результате которой Павел убивает проститутку кухонным ножом, а затем закалывается сам.
Как многие вещи Леонида Андреева, рассказ мелодраматичен, но его моральный пафос очевиден: писатель не подстрекает к распущенности, он осуждает лишь ханжество, которое замалчивает жизненно важные для подростков проблемы, оставляя их морально беспомощными. Эстетически требовательный и не любивший натурализма Чехов в письме Андрееву от 2 января 1903 г. положительно оценил этот рассказ, особенно сцену беседы юноши с отцом: «За нее меньше не поставишь, как 5+» (Чехов, 1982. Т. 11. С. 112).
Тем не менее, консервативный критик Н. Е. Буренин обозвал Леонида Андреева «эротоманом», а его рассказ – вредным порнографическим произведением. Это мнение поддержала и графиня С. А. Толстая: «Не читать, не раскупать, не прославлять надо сочинения господ Андреевых, а всему русскому обществу надо восстать с негодованием против той грязи, которую в тысячах экземпляров разносит по России дешевый журнал» (цит. по: Чехов, 1982. Т. 11. С. 461). Зинаида Гиппиус также упрекала Андреева в смаковании болезненных переживаний (Энгельштейн, 1996. С. 366).
Скандальным показался критикам и роман А. И. Куприна «Яма». Прочитав лишь первые страницы книги, Толстой сказал пианисту А. Б. Гольденвейзеру:
«Я знаю, что он как будто обличает. Но сам-то он, описывая это, наслаждается. И этого от человека с художественным чутьем нельзя скрыть» (Гольденвейзер, 1922. С. 303—304).Сходной была и реакция Чуковского:
«Если бы Куприну и вправду был отвратителен этот “древний уклад”, он сумел бы и на читателя навеять свое отвращение. Но... он так все это смакует, так упивается мелочами... что и вы заражаетесь его аппетитом» (Куприн, 1958, Т. 5. С. 749—750).
Критик, который и сам к тому же писатель, возлагает на автора ответственность не только за его, автора, но и за свои собственные эротические чувства и переживания! Даже не совсем эротическое искусство многими принималось в штыки. Страшный скандал вызвала, например, художественная выставка Общества свободной эстетики в марте 1910 г. «Голос Москвы» писал, что это – «сплошной декадентский пошиб». Другая газета откликнулась стихотворным фельетоном (Брюсов, 1927б. С. 191—192):
Болтуны литературные,
Полоумные поэтики,
Нецензурные и бурные
Провозвестники эстетики,
Символисты-декламаторы,
Декадентские художники,
Хоть в искусстве реформаторы,
Но в творениях сапожники...
Голосят, как в трубы медные,
И от бреда нецензурного
Лишь краснеют стены бедные
У кружка литературного.
Полиция даже арестовала две картины с изображением обнаженных женщин кисти Наталии Гончаровой, обвинив художницу в совращении молодежи. Впрочем, суд ее оправдал. Дело было не столько в женской наготе (без особых анатомических по дробностей), к которой публика давно уже привыкла, и даже не в новой эстетике подачи обнаженного тела, сколько в том, что картины писала женщина. За такие же картины мужчин-художников к суду не привлекали (Sharp, 1993).
Еще примитивнее рассуждали о вредном воздействии эротического искусства на молодежь педагоги и врачи. Педиатр Израиль Канкарович, выступая в 1910 г. на Первом всероссийском съезде по борьбе с проституцией, прямо говорил, что мальчики, читающие Жюля Верна, мечтают о путешествиях и иногда убегают из дома, уголовные романы создают преступников, а эротическое искусство возбуждает половые инстинкты и порождает развратников (Энгельштейн, 1996. С. 362).
Кто виноват?Шокированная непривычно откровенными сексуальными сценами, литературная критика сплошь и рядом не обращала ни малейшего внимания на то, что на самом деле хотел сказать автор.
К арцыбашевскому «Санину» можно предъявить множество идейных и эстетических претензий. Сексуальность в нем все время переплетается с насилием и смертью. В небольшой по объему книге описаны три самоубийства и одна неудачная попытка самоубийства. Самый секс выглядит грубым и безрадостным: мужчина берет женщину силой, унижает ее, она счастлива пережить это, а потом оба они испытывают чувство вины и стыда.
Вот что ощущает профессиональный донжуан и садист ротмистр Зарудин:«И к сладкому томительному чувству сладострастного ожидания тонко и бессознательно стал примешиваться оттенок злорадности, что эта гордая, умная, чистая и начитанная девушка будет лежать под ним, как и всякая другая, и он так же будет делать с нею, что захочет, как и со всеми другими. И острая жестокая мысль стала смутно представлять ему вычурно унижающие сладострастные сцены, в которых голое тело, распущенные волосы и умные глаза Лиды сплетались в какую-то дикую вакханалию сладострастной жестокости. Он вдруг ясно увидел ее на полу, услышал свист хлыста, увидел розовую полосу на голом нежном покорном теле и, вздрогнув, пошатнулся от удара крови в голову» (Арцыбашев, 1969. С. 25).
Юный студент Юрий Сварожич – человек совсем другого склада, но стоит ему остаться наедине с привлекательной женщиной, как «...у него вдруг закружилась голова. Он искоса посмотрел на высокую грудь, едва прикрытую тонкой малороссийской рубашкой, и круглые покатые плечи. Мысль, что, в сущности, она у него в руках и никто не услышит, была так сильна и неожиданна, что на мгновение у него потемнело в глазах. Но сейчас же он овладел собою, потому что был искренне и непоколебимо убежден, что изнасиловать женщину – отвратительно, а для него, Юрия Сварожича, и совершенно немыслимо», хотя именно этого ему «захотелось больше жизни» (Там же. С. 45).
Главный герой романа Санин говорит, что мерзавец – «это человек совершенно искренний и естественный... Он делает то, что для человека совершенно естественно. Он видит вещь, которая ему не принадлежит, но которая хороша, он ее берет; видит прекрасную женщину, которая ему не отдается, он ее возьмет силой или обманом. И это вполне естественно, потому что потребность и понимание наслаждений и есть одна из немногих черт, которыми естественный человек отличается от животного» (Там же. С. 36).
И он сам так почти и делает.
Женщины у Арцыбашева только млеют, поддаваясь силе. Лида «безвольно и покорно, как раба, отдавалась самым грубым его ласкам» (Там же. С. 52). Карсавина любит Юрия, а отдается Санину:
«...В ней не было сил и воли опомниться... Она не защищалась, когда он опять стал целовать ее, и почти бессознательно принимала жгучее и новое наслаждение... По временам ей казалось, что она не видит, не слышит и не чувствует ничего, но каждое движение его, всякое насилие над ее покорным телом, она воспринимала необычайно остро, с смешанным чувством унижения и требовательного любопытства... Тайное телесное любопытство как бы хотело знать, что еще может сделать с ней этот, такой далекий и такой близкий, такой враждебный и такой сильный человек» (Там же. С. 279).
