Александр Зорич - Как пали сильные (Краткий очерк эволюции римской религиозности. Ментальность римская и христианская)
В период 202–146 г.г. до н.э. Рим был буквально затоплен хлынувшими с Востока артефактами высокой эллинской культуры. Тысячи статуй, картин и книг, захваченных римскими полководцами в Коринфе, Афинах и Пергаме, составили овеществленную часть эллинского культурного наследства. А сотни высокородных заложников с их индивидуалистской ментальностью цивилизованного горожанина явились носителями девиантного мышления по отношению к патриархальной, общинной ментальности римлян. Естественной реакцией последней была борьба с эллинистическими новшествами. Катон Старший, много лет занимавший должность цензора, инспирировал принятие закона, в соответствии с которым ввоз любых предметов роскоши с Востока облагался огромными пошлинами. Законы, ограничивающие мотовство римской аристократии, получили название законов против роскоши и впоследствии многократно редактировались, пополнялись новыми статьями, в целом ужесточались, но остановить распространение новых, более высоких жизненных стандартов, так и не смогли.
Интересно сравнить эти римские законы с аналогичными правовыми установлениями Англии эпохи Тюдоров, где «никто ниже лорда не мог носить одежду из золота и серебра, ни соболей… Ношение малинового и голубого бархата возбранялось всем, кроме рыцарей ордена Подвязки… Что же касается низших классов, то ни у кого из находящихся в услужении короткое платье не могло быть длиннее 2,5 ярдов, а длинное — 3–х…» (W. E.Hooper. The Tudor Sumptuary Laws. Цит. по [Уайт, 300].)
Легко видеть, что установления Тюдоров были направлены на ограничение вертикальной мобильности членов социума в случае непредвиденно быстрого обогащения средних и низших классов. Ведь, как указывает Л. Уайт, «положение и привилегии высшего класса оказываются в таком случае под угрозой, а масштабы возвышения низшего класса — непредсказуемыми» [Уайт, 300].
Для общества с монархической формой правления и резко очерченными социальными стратами, но при этом состоящего из лично свободных граждан, подобного рода предположение кажется оправданным. Однако Рим II в. до н.э. все еще был военно–аристократической республикой и перспектива быстрого обогащения (которое происходило за счет военных захватов, а не экономической деятельности) была открыта только для патрицианских или наиболее именитых всаднических родов, из которых происходили все заметные римские военачальники того периода. Иными словами, тогда еще и речи не могло быть о возвышении «низшего класса» за счет быстрого обогащения, поскольку львиная доля военной добычи присваивалась старшими офицерами и государством. Поэтому нам видится более оправданным предположение о том, что в случае римских законов против роскоши мы имеем дело с защитной реакцией культуры–реципиента на диффузионное воздействие чужеродных ценностей культуры–донора, реализовавшей более высокие жизненные стандарты именно среди представителей военной, политической и финансовой элиты, которая составляла одновременно и духовно–интеллектуальную элиту общества. То есть речь идет не о санации экономики, а именно о защите системы ценностных ориентаций культуры.
И если с этим предположением можно спорить, то закон, принятый в 161 г. до н.э. и позволяющий претору при необходимости изгнать из Рима всех греческих риторов и философов — это уже в чистом виде агрессивная реакция патриархального, магического общества на угрозу со стороны чужеродных паттернов мышления. В соответствии с этим законом семь лет спустя из Рима были изгнаны «за проповедь наслаждений» философы–эпикурейцы Алкей и Фалиск. Впоследствии массовые депортации риторов и философов, склонных в своих рассуждениях подвергать сомнению сакральные основания римского государства, осуществлялись неоднократно.
Особый резонанс в Риме получило распространение восточного экстатического культа Вакха. Этот культ поначалу приобрел много приверженцев в Риме, которые тайно собирались на ночные вакханалии. Власти углядели в этом настолько серьезную угрозу традиционной религии и общественному спокойствию, что репрессии впервые в римской истории приобрели массовый характер. В Риме были арестованы три тысячи адептов культа Вакха, а сам культ запрещен [Куманецкий, 214].
Однако, несмотря на эти эксцессы, в целом римская культура представляла собой образец веротерпимости. В Вечный Город один за другим проникают и утверждаются эллинские культы Деметры, Диониса и Коры, затем Эскулапа—Асклепия (за священной змеей которого римская делегация совершила специальное паломничество в Эпидавр) и, наконец, фригийской Кибелы, Великой Матери богов [Куманецкий, 214]. Все новые боги благополучно уживаются рядом со старыми, выполняют свои сакральные функции и, можно сказать, официально зачисляются на государственную службу.
В последнем обстоятельстве, пожалуй, и следует искать истоки римской веротерпимости. Для римлян истинность существования чужих богов сомнению не подлежала, ибо в противном случае могли возникнуть сомнения относительно своих собственных. Поэтому во главу угла выносилась не сложнейшая философская проблема атрибутов, облика (а то и самого факта существования) божества, а практический вопрос: чьи боги сильнее? Как уже было сказано, римляне решали ее достаточно изящно: привлекали вражеских богов на свою сторону при помощи обряда эвокации. Создается впечатление, что у римлян существовало не афишируемое широко, но глубоко укорененное представление о том, что сакральное могущество накапливается и суммируется по тем же законам, что и материальные богатства.
Это подводит к интересному выводу: одной из неколебимых черт ментальности, которую римляне сохранили «от основания Города» до времен последних принципиальных язычников вроде Юлиана Отступника и Симмаха{2}, следует признать узко прагматический подход к нуминозному. Во II в. н.э. Цельс в сочинении «Правдивое слово» напишет: «Может быть, надо не игнорировать мудрых людей, которые говорят, что большинство окружающих землю демонов слилось с творением; будучи прикованы к крови, к туку, к песнопениям и привязаны к другим подобным вещам, они ничего лучшего не умеют, как исцелять тело, предсказывать будущую судьбу человеку и городу, знают и могут лишь то, что относится к земным делам. Надо отдавать им (поэтому) должное почтение, поскольку это полезно…» (выделенный курсив мой — А.З.) [Цельс, 329].
Вообще, через весь антихристианский трактат Цельса красной нитью проходит типично римская мысль: вне зависимости от метафизических умозрений, которые имеют более чем отдаленное отношение к практике, следует исповедовать те вероучения и совершать те обряды, из которых адепты могут извлечь максимальную практическую выгоду.
Помимо этого, весьма важно, что римский народ (как и эллины) изначально не представлял моноэтнической общности, а сочетал в себе три этнических элемента — латинский, сабинский и этрусский — каждый из которых обладал своими культами и обычаями. В таких условиях взаимная придирчивость в вопросах культа была немыслима. Более плодотворным для культуры представлялось эклектическое сосуществование культов на первичном этапе и постепенное синтетическое объединение пантеонов в дальнейшем. Именно этот первичный опыт веротерпимости способствовал тому, что Рим в целом безболезненно заимствовал к концу II в. до н.э. основные черты религии эллинов:
• пантеон, состоящий из 12 главных богов, официальное признание которых, однако, не отрицает существования множества культов других богов и божеств;
• граничащий с натурализмом антропоморфизм изображений и изваяний богов;
• пышные греческие обряды и многолюдные торжества, не свойственные первоначально римским священнодействиям.
Проникновение новых ценностей и новых смыслов приводит к тому, что римская культура впервые с момента своего возникновения получает возможность посмотреть на себя со стороны глазами грека, сирийца, иудея. Поскольку вместе с эллинскими культами римляне приняли и греческое понимание философии как самоценной интеллектуальной практики, впервые в римской культуре возникла критическая рефлексия по поводу божественного и его атрибутов. Особо спорными с точки зрения римских интеллектуалов представлялись такие аспекты религиозной деятельности как птицегадания, гаруспиции, разнообразные оракулы, а также принцип почитания божества в форме множества его манифестаций в тех или иных антропоморфных обличьях, носящих разные имена и составляющих политеистический пантеон.
Эта критическая рефлексия носила характер философских размышлений, предназначенных для узкого круга избранных, и на первый взгляд не была направлена непосредственно против фундаментальных оснований традиционной римской культуры. Однако в действительности философское (и в данном случае девиантное) мышление, будучи чуждо традиционным ценностям римской культуры, вело к необратимым изменениям римской ментальности.
