Борис Голубовский - Путь к спектаклю
В последнее время многие режиссеры находят в авторских черновиках варианты названий, дающие возможность по-новому взглянуть на пьесу. Так, например, А. Гончаров обратился к первому названию пьесы “Последняя жертва” – и новая постановка была названа “Жертва века”. Или “Свои люди – сочтемся” тот же Гончаров вернул к истокам, и на афише появился спектакль “Банкрот”.
Иногда режиссеры вновь придуманным названием по-своему определяют главную мысль спектакля. Например, Ю. Погребничко сменил символическое, поэтическое название “Чайка” на резкое: “Почему застрелился Константин?” Или тому же “Лесу” придал совершенно новое звучание, озаглавив спектакль словами: “Требуется драматическая актриса”. Обсуждать здесь смысл и результаты этих перемен не входит в нашу задачу.
В большинстве случаев автор ясно представляет себе ту жизнь, которую воссоздает: видит мельчайшие детали одежды героев, слышит их голоса, знает, какие книги они читают, что едят на обед. Недаром многие авторы стремятся стать режиссерами, и в кинематографе это уже случилось с некоторыми сценаристами.
Для того чтобы передать театру свое видение действительности, автор часто пользуется ремарками.
А. М. Горький “Варвары”. Действие первое: “Луговой берег реки; за рекою виден маленький уездный город, ласково окутанный зеленью садов. Перед зрителями сад – яблони, вишня, рябина и липы, несколько штук ульев, круглый стол, врытый в землю, скамейки. Вокруг сада – растрепанный плетень, на кольях торчат валеные сапоги, висит старый пиджак, красная рубаха. Мимо плетня идет дорога – от перевоза через реку на почтовую станцию… Лето, время – после полудня, жарко. Где-то дергает коростель, чуть доносится заунывный звук свирели. В саду, на завалинке под окном, сидит Ивакин, бритый и лысый, с добрым, смешным лицом, и внимательно играет на гитаре. Рядом с ним – Павлин, чистенький, аккуратный старичок, в поддевке и теплом картузе. На окне стоит красный кувшин с брагой и кружки. На земле у плетня сидит Матвей Гогин, молодой крестьянский парень, и медленно жует хлеб. С правой стороны, где станция, доносится ленивый и больной женский голос: “Ефим…” Молчание. Слева по дороге идет Дунькин муж, человек неопределенного возраста, оборванный и робкий. Снова раздается крик: “Ефим!”
Здесь автором предусмотрено все – от ритма действия до цвета кувшина, стоящего на окне. Я уверен, что ни в одной из постановок “Варваров” не соблюдены точно все указания Горького, но так же уверен, что они оказали огромное влияние и на оформление, и на создание атмосферы действия.
Н. В. Гоголь нарисовал точную мизансцену знаменитой “Немой сцены” финала “Ревизора”. Ее повторяли почти все режиссеры. На решение Мейерхольда с манекенами в финале рисунок автора оказал безусловное влияние. А. С. Пушкин в “Борисе Годунове” написал: “Народ безмолвствует”. И эта короткая ремарка породила огромное количество толкований, литературоведы скрещивали перья-шпаги в трактовке этих слов, а режиссеры вставали в тупик, и пока еще ни один не нашел адекватного сценического решения этой ремарки из двух слов, говорящих о трагедии целого народа.
Да, ремарка – ключ к видению автором сценического мира, но хочу оговориться, что буквальная реализация ремарки отнюдь не обязательное условие для режиссера и художника. Необходимо понять ее суть, но увидеть происходящее режиссер может по-своему. В сценарии “А если это любовь?” А.Гребнев написал историю о том, как обывательская среда растоптала едва зарождающееся, чистое, настоящее чувство. Действие происходило в окраинном квартале, в стареньких домишках-развалюхах, в школе, доживающей последние дни. Старые дома – старые нравы. Режиссер фильма Ю. Райзман ничего не изменил в сценарии, кроме того, что перенес действие в новый квартал, в только что заселенные дома, в новую великолепную школу. Только вместе со старой мебелью в новые квартиры вселились старые нравы. Новые предлагаемые обстоятельства обострили конфликт, сделали его социально значительнее.
Вообще же познать автора и его мир можно лишь влюбившись в его творчество. Да, нужно влюбиться в его неповторимое своеобразие, понять до конца, как близкого, любимого человека, и, как с любимым, бесконечно дорогим для себя человеком, искать вместе с ним возможности выразить замысел.
Одним из самых волнующих “романов” в театре для меня была встреча с Назымом Хикметом. Мне выпал счастливый билет – иначе нельзя назвать то чувство, с которым небольшой коллектив Московского областного театра Драмы и я работали над его пьесой “Легенда о любви”.
Назым Хикмет, один из самых страстных и темпераментных поэтов, написал пьесу, посвященную любви, пьесу, казалось, лишенную актуальности, отличавшей другие его произведения. Более того, Хикмет построил здание пьесы на фундаменте древней восточной легенды о любви Ферхада и Ширин, словно желая подчеркнуть то обстоятельство, что проблема, волнующая художника, возникла не сегодня, что перед нами один из “вечных вопросов”, по сей день тревожащих человечество.
Поначалу пьеса может показаться лишь пересказом старой пленительной сказки, но по существу своему она – произведение остросовременное. Какова же мысль, волновавшая автора? Она проясняется в сопоставлении подвигов, совершаемых героями пьесы: Мехмене Бану, всесильная властительница города Арзена, жертвует своей редкой красотой, чтобы спасти жизнь родной сестры Ширин. Самоотверженность Мехмене побеждает смерть. Но, развивает свою мысль Хикмет, она нужна не только в борьбе со смертью, нужна и в борьбе за счастье: сестры полюбили художника Ферхада, но Мехмене любит его трусливой, эгоистичной любовью, а Ширин любит щедро, и Ферхад отвечает ей столь же беззаветным чувством. Поначалу кажется, что любовь Ферхада и Ширин сильнее любви к искусству, сильнее страха смерти, – выше всего на свете. Но в финале пьесы утверждается, что есть и иная любовь, любовь к своему народу. Десять лет работает Ферхад, пробивая палицей скалу, чтобы люди получили чистую, свежую воду, без которой они погибнут. И этот подвиг, совершаемый во имя народного счастья, выше, драгоценнее всех других подвигов героев пьесы. Это понимает Ширин: “В этой сказке каждый хоть что-нибудь да сделал… Я тоже сделаю – я буду ждать тебя, как узника – жена, как мать – солдата”.
Как же ощутить своеобразие лица поэта? Ставить “Легенду” как восточную сказку, оснастить спектакль всеми атрибутами Востока? Но Хикмет ненавидел ложную экзотику. Поставить строго реалистический спектакль, не обращая внимания на сложность театра Хикмета? Но одно из самых сильных впечатлений поэта в его творческой юности – театр Мейерхольда и Маяковского, сочетание в них острой формы и психологизма. Как же достичь главного – донести до зрителя хикметовское видение мира?
Когда мы приступили к работе над финальной сценой, автор поставил нас в тупик. Озадачивал аллегорический характер сцены.
Ферхад провел уже десять лет в пещере на Железной горе. И вот – утро. Ферхад обращается к окружающему его миру с утренним приветствием.
Ферхад. Здравствуй, Железная гора!
Железная гора.Здравствуй, Ферхад!
Ферхад. Здравствуй, Утренняя звезда! Все еще висишь, как колокольчик верблюда?
Утренняя звезда.Здравствуй, Ферхад!
Ферхад. Здравствуйте, братья! Всем вам кланяюсь!
Все. Здравствуй, брат наш!
Ферхад. Друзья мои! Сегодня у меня на душе какая-то странная печаль. Не из таких, которые прилипают к сердцу человека, как муха, – она кисловатая, как яблоко, но со здравой сердцевиной, без червоточины.
Соловей. Влюблен ты, Ферхад-уста! и т. д.
Я привел эту сцену с сокращениями, но характер ее понятен. Как же быть? Кто эти Косули и Олени? Утренняя звезда, Плачущая айва, Железная гора? Кому их играть? Очевидно, эта сцена символизирует близость Ферхада к природе, следовательно, эту природу нужно как-то воплотить на сцене. Но как? Можно (и мы это попробовали) записать различные голоса на магнитную ленту с разной скоростью, на музыкальном фоне и т. д. Можно решить сцену, используя приемы народного кукольного театра. Или тени. И все эти варианты не устраивали нас, они не передавали неповторимость авторской мысли. Мы еще раз обратились к творчеству Хикмета, к его стихотворениям, наконец, к его биографии. Мы вспомнили о самом Назыме, много лет проведшем в заключении в камере-одиночке. А разве Ферхад не в “одиночке” вот уже десять лет? Так в спектакле возник образ тюрьмы, камеры. Мы сделали не “площадку” на вершине Железной горы, а пещеру, над входом в которую свисали две ветки, скрещенные так, что тень от них напоминала решетку. Ферхад мерял шагами эту “одиночную камеру” по кругу (помните “Тюремный двор” Ван-Гога?) и разговаривал сам с собой, чтобы справиться с самым страшным – одиночеством. Нельзя сдаваться, нельзя терять в себе человека. И надо разговаривать громко, пусть и без собеседника. Ферхад обращался к природе, но отвечал на свои вопросы сам, смеялся над собой, плакал над своей судьбой и утверждал свою правоту. Нам показалось, что такое решение подчеркивало волю Ферхада к борьбе, перекидывало мостик в наши дни.
