Умберто Эко - КАРТОНКИ МИНЕРВЫ. Заметки на спичечных коробках
Можно привести банальное сравнение с необитаемым островом. В мире больше не осталось таких позабытых, не испорченных туризмом мест, куда можно было бы удалиться отдохнуть спокойно. На самом отдаленнейшем атолле найдутся какие-нибудь организованные «отдыхающие», прибывшие чартерным рейсом. И точно так же, только это уже не столь комично, в любой точке земного шара тебя может поджидать потенциальный убийца. А приказ уничтожить тебя может быть передан по сотовому телефону или как закодированное послание, невинное на первый взгляд, во врем телевикторины.
Слова, казавшиеся некогда просто шуткой: «Остановите Землю, я слéзу», звучат сейчас отчаянной мольбой, обреченной пропадать втуне. Это как раз то, что Маклюэн называл «Глобальной деревней». Но глобальной не потому, что электронные средства коммуникации дают пользователям возможность полюбить и возжелать то же, что любят и желают их антиподы, отделенные о них тысячами и тысячами километров. Для многих такая стандартизация стала источником удовлетворения и внутреннего покоя. И не потому, что теперь все стали нашими ближними. Глобальной она стала потому, что где угодно может возникнуть лицо врага, который совсем не является твоим ближним, желает совсем не того, чего желаешь ты, и совсем не расположен подставлять тебе вторую щеку, потому что метит прямо в сердце.
И нельзя слезть, нельзя остановить представление. Больше невозможно «уехать в деревню»: она стала настолько глобальной, что даже не получится больше показать врагу пятки, удирая от него по прямой. Это быстро сообщат другому, и он двинется тебе навстречу, огибая глобус.
1992
Сколько стоит обрушить империю?
В эти печальные дни, когда я читаю о жестокостях, творящихся на Балканском полуострове[9], я вспоминаю свой разговор с Жаком Ле Гоффом[10] вскоре после падения Берлинской стены[11]. Уже чувствовалось, что советская империя крошится, хотя тогда трудно было предвидеть, как быстро все произойдет (возможно, благодаря глупому путчу в прошлом августе).
Ле Гофф начал тогда распределять темы и подбирать участников для серии книг по истории Европы, которые должны были выйти в четырех или пяти европейских издательствах[12], и по этому случаю я предложил ему заказать книгу о цене падения империй. Вероятно, он кому-то это поручил, не знаю кому, но главное тогда было понять — во что обходилось падение империй прошлого, чтобы каким-то образом прикинуть неизбежные траты при разрушении империи советской. Теперь, думаю, пришло время не прикидок, а прямых сравнений.
Империя — всегда вещь стягивающая и ограничивающая: это как крышка, прижатая к бурлящему котлу. В какой-то момент внутреннее давление становится лишком сильным, крышка слетает, и происходит что-то вроде извержения вулкана. Я не хочу сказать, что, если бы крышка не слетела, было бы лучше; но ведь обычно она слетает по термодинамическим причинам, а в физике нет ничего нравственного или безнравственного. Я говорю только, что, пока она не соскочила, соблюдается порядок, а когда это произошло — приходится платить: все имеет свою цену.
Падение Римской империи породило кризис в Европе, который продолжался, в явном виде, по крайней мере шесть веков. В сущности, эффект от этого долгого падения был заметен и в последующие века, и, возможно, то, что происходит сейчас на Балканах (православный Восток против католического Запада), — это все еще его отголосок. И если сегодня в Колумбии и в Перу происходит то, что происходит, и Латинская Америка не в состоянии поднять голос против Соединенных Штатов, это всё еще последствия очень медленного распада испанской колониальной империи. Что уж говорить о медленном растворении турецко-османской империи, Ближний Восток до сих пор за него расплачивается. Цену расщепления колониальной Британской империи не решусь даже прикинуть, а объединенная Италия возникла вследствие падения недолговечной наполеоновской империи.
От вскрытия удивительного австро-венгерского котла родились по меньшей мере нацизм, Вторая мировая война и конфликт на Балканах — в очередной раз. (Но там наложились истории падения по меньшей мере пяти империй: Римской, Византийской, Османской, Каканской[13] и советской.)
Таким образом, когда обрушивается империя, последствия длятся веками. Что же касается исчезновения советской империи, — нет необходимости указывать на основные эффекты: конфликтный (хотя и объяснимый) распад государств во всей Восточной Европе, серьезные проблемы объединенной Германии, несчастья армян и грузин, вплоть до несчастий Буша: ведь сплетни о его любовнице Дженнифер[14] появились только потому, что ему больше не нужно было противостоять Империи зла. Если же вернуться к итальянским баранам, то и у нас окажется то же самое: кризис социалистической партии, бывших коммунистов, христианских демократов, прекращение действия всеобъемлющего пакта о ненападении между правительством и мафией (действовавшего начиная с высадки союзных войск на Сицилии[15]) и новые сотрясения воздуха во всем мире по поводу того, что мафия не может больше жить спокойно, пользуясь поддержкой властей, чьи действия оправдывались ранее борьбой с коммунизмом. Словом, все то, что происходит в нашей злосчастной стране, связано падением советской империи в такой же степени, как и затруднения молодого Гавела[16]. Даже в «Северной лиге»[17] падение советской империи аукается в такой же степени, как и в хорватских усташах, сербском геноциде и отложении Словакии.
Цену падения империи стоит знать не для того, чтобы ее уменьшить. А для того, чтобы предвидеть будущие несчастья. История не повторяется всегда одним и тем же образом, и даже нельзя сказать, что сначала она происходит как трагедия, а потом повторяется как фарс. История всегда разворачивается как трагедия, в разных ее формах. Но существуют определенные законы, определенные принципы действия-противодействия. Благодаря их знанию историография все еще остается magistra vitae[18] — в самом научном, а совсем не в риторическом смысле.
1992
Повешенье в прямом эфире, за ужином
Мне очень жаль, что компетентные органы не дали разрешения на трансляцию последней в США казни через повешенье по телевидению. Более того: приговоренного следовало казнить в восемь вечера по времени Восточного побережья, чтобы в Нью-Йорке можно был смотреть прямо за ужином, на Среднем Западе (где садятся за стол очень рано) — после ужина, рассевшись с пивом вокруг телевизора, а в Калифорнии — посасывая «дайкири» на бортике бассейна. Для нас, поскольку это будет уже глубокая ночь, следовало бы повторить сюжет в выпуске новостей на следующий вечер.
Очень важно, чтобы зрители сидели за столом: треск ломающейся шеи, шумы в брюшной полости и непродолжительное сучение ногами должны хорошо сочетаться с глотательными движениями (зрителей, я имею в виду). Электрический стул следует применять таки образом, чтобы осужденный пошкворчал хоть несколько секунд, — может статься, это совпадет с шипением яичницы на кухне. В случае с газом спектакль гарантирован: осужденному говорят медленно и глубоко вдохнуть, что уже само по себе очень телегенично; потом — хрипы. Инъекция менее желательна, теряется вся прелесть прямого телеэфира, она больше подходит для радио.
Я понимаю, что мое предложение не вызовет энтузиазма, особенно сейчас, когда итальянский «Дисней» запретил своим сценаристам заставлять дядюшку Скруджа заявлять, что он хочет задушить Дональда Дака, поэму что это может восприниматься как призыв к насилию. Ужасно, что в погоне за кассой снимаются фильмы, в которых персонажей расстреливают из автоматов в астрономическом количестве, так что разлетаются куски мозга и льются ручьи крови. Но необходимо делать различие между вымыслами, способными смутить невинных (или спровоцировать неправильное поведение слабых духом), и теленовостями.
В отношении смертной казни весь мир разделился на две категории: тех, кто ее осуждает (как я), и тех, кто соглашается с ее необходимостью. Те, кто осуждает, могут не включать телевизор, раз уж чувствуют слабость в желудке, когда видят в программе смертную казнь. Но им следует по крайней мере участвовать каким-то образом в общем трауре. Если в этот час убивают человека, всем надо как-то участвовать — или просто молитвой, или чтением вслух Паскаля в кругу семьи. Следует понимать, что в этот вечер творится бесчестье. Наблюдающие же за ним будут чувствовать себя в каком-то смысле более вовлеченными в осуждение этого варварства, не ограничиваясь заявлениями своего несогласия, — подобно тому, как вид на экране истощенного африканского ребенка доводит эту проблему до сведения каждого.
