Андрей Есин - Психологизм русской классической литературы
Нет, есть средство, – вот оно: окно. Когда будет уже слишком тяжело, брошусь из него.
Какая я смешная: "когда будет слишком тяжело" – а теперь-то?
А когда бросишься в окно, как быстро, быстро полетишь... Нет, это хорошо...
Да, а потом? Будут все смотреть – голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи...
А в Париже бедные девушки задушаются чадом. Вот это хорошо, это очень, очень хорошо. А бросаться из окна нехорошо. А это хорошо.
Как они громко там говорят. Что они говорят? – Нет, ничего не слышно.
И я бы оставила ему записку, в которой бы все написала. Ведь я ему тогда сказала: "нынче день моего рождения". Какая смелая тогда я была...
Да, какие умные в Париже бедные девушки! А что же, разве я не буду умной? Вот как смешно будет: входят в комнату, ничего не видно, только угарно, и воздух зеленый; испугались: что такое? Где Верочка?..
Да, а ведь он будет жалеть. – Что ж, я ему оставлю записку...
...Ведь если я скажу, так и сделаю. Я не боюсь.
Да и чего тут бояться? ...Только вот подожду, какое это средство, про которое он говорит. Да нет, никакого нет. Это только так, он успокаивал меня.
Зачем это люди успокаивают?..
Что ж это он так говорит? Будто ему весело, такой веселый голос!
Неужели он в самом деле придумал средство?
Да нет, средства никакого нет.
А если бы он не придумал, разве был бы он веселый?
Что ж это он придумал?»
Здесь, пожалуй, в первую очередь важны не конкретные мысли Верочки, а то состояние напряженности, тревоги, смятения, почти отчаяния и в то же время надежды, которое мастерски воссоздано Чернышевским как с помощью воспроизведения мыслительного содержания внутреннего мира, так и в особенности изображением взволнованных интонаций, отрывочностью мыслей и представлений, непроизвольностью возникающих в воображении картин, самой синтаксической структурой внутреннего монолога, разбитого на короткие абзацы, которые по содержанию связаны друг с другом не логически, а ассоциативно. Поток внутренней жизни представлен в его реальной неупорядоченности: мысль движется кругами, по дороге перебиваемая воспоминаниями, представлениями, отвлеченными соображениями, реакциями на внешние раздражители и т.п. В результате картина внутреннего монолога получается очень яркой, впечатляющей, художественно убедительной.
Интересно отметить еще и то, что этот внутренний монолог в наибольшей степени построен по законам внутренней речи: внелогические переходы, конструкции с пропуском слов, повторы, незаконченность и отрывочность мыслей и представлений – все это имитирует реальную форму протекания психологического процесса.
Приведенный отрывок представляет собой совершенный образец «диалектики души» – изображения внутреннего мира в его реальной неупорядоченной подвижности, динамике. Освоение динамики душевной жизни во всей ее полноте и на уровне высокой художественности – историческая заслуга прежде всего Толстого, который уже в ранних рассказах дал блестящие образцы изображения душевной жизни как сложного, многомерного процесса, развивающегося по своим, нелогическим законам. Чернышевский в рецензии на ранние повести Толстого сразу же подметил эту особенность его психологизма, назвав ее отличительной чертой толстовского таланта. Само определение «диалектика души» впервые появилось в этой рецензии. Вслед за автором «Детства», «Отрочества», «Севастопольских рассказов» Чернышевский использовал это художественное открытие, позволявшее воспроизвести внутренний мир человека гораздо более живо, реально и многосторонне, чем это удается при изображении только статичных переживаний или строго логического развития мысли.
В системе форм психологического изображения помимо внутренних монологов большое место занимает авторское психологическое повествование. Оно может выполнять те же функции, что и внутренний монолог, но оно более свободно и гибко в изображении разных душевных движений, с его помощью достигается более разностороннее воспроизведение внутреннего мира. Кроме того, – и это, по-видимому, самое важное – авторское повествование дает возможность раскрыть те душевные движения, в которых сами герои не отдают себе отчета. Часто авторское повествование поэтому может проникать в самые глубинные нравственные основы характера, которые не осознаются героем в каждый данный момент, потому что они для него естественны, привычны и как бы сами собой разумеются; между тем в этих-то естественных и неосознаваемых, глубинных стимулах деятельности и состоит главное нравственное отличие «новых людей» от «пошлых людей». Авторское психологическое повествование, таким образом, самым непосредственным путем воплощало сердцевину проблематики романа и его утверждающий пафос.
Вот, например, Лопухов сообщает Кирсанову, что хочет помочь Вере Павловне уйти из «дрянного семейства»; авторский комментарий к их разговору таков:
«Кирсанов и не подумал спросить, хороша ли собою девушка, Лопухов и не подумал упомянуть об этом» (интересная особенность психологизма: для Чернышевского часто важно не только то, что сказали и подумали герои, но и то, чего они не думали и почему не думали; именно таким образом и раскрываются самые глубокие, укоренившиеся нравственные основы личности, «натура» человека). «Кирсанов и не подумал сказать: „да ты, брат, не влюбился ли, что больно усердно хлопочешь“, Лопухов и не подумал сказать: „а я, брат, очень ею заинтересовался“, или, если не хотел говорить этого, то и не подумал заметить в предотвращение такой догадки: „ты не подумай, Александр, что я влюбился“».
Почему же ни Лопухов, ни Кирсанов ни о чем таком не подумали? А вот почему: «Им, видите ли, обоим думалось, что когда дело идет об избавлении человека от дурного положения, то нимало не относится к делу, красиво ли лицо у этого человека, хотя бы он даже был и молодая девушка, а о влюбленности тут нет и речи. Они даже не подумали того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не заме.чали, что думают это».
Одним из первых в русской литературе Чернышевский стал достаточно регулярно применять для психологического изображения несобственно-прямую речь, т.е. такую форму повествования, когда рассказ о психологическом состоянии героя как будто идет от автора, но в то же время воспроизводит характерную манеру мышления персонажа, особенности именно его внутренней речи. Эта форма позволила Чернышевскому соединить, с одной стороны, живость и психологическую достоверность внутреннего монолога, индивидуализирующего переживание или мыслительный процесс, и, с другой стороны, свободу авторского психологического повествования: возможность комментировать мысли героя, анализировать его эмоциональный мир и т.д. Вот, например, как воспроизводится с помощью несобственно-прямой внутренней речи психологическое состояние Веры Павловны в одном из эпизодов:
«Вера Павловна... стала думать, не вовсе, а несколько, нет, не несколько, а почти вовсе думать, что важного ничего нет, что она приняла за сильную страсть просто мечту, которая рассеется в несколько дней, не оставив следа, или она думала, что нет, не думает этого, что чувствует, что это не так? – да, это не так. нет, так, так, все тверже она думала, что думает это, – да вот уж она и в самом деле вовсе думает это, да и как не думать, слушая этот тихий, ровный голос, все говорящий, что нет ничего важного? Спокойно она заснула под этот голос... и. проснувшись, чувствовала в себе бодрость».
Живостью и художественной убедительностью эта психологическая картинка не уступает внутреннему монологу, но противоречивость сознания, подсознательные процессы, зависимость душевной жизни от внешних воздействий прослежены здесь гораздо более тонко и подробно, чем это было бы возможно во внутреннем монологе.
В романе «Что делать?» психологическое состояние одного персонажа очень часто дается нам глазами другого, и не просто в чужом восприятии, а в заинтересованном анализе, раскрывающем то, что пока еще скрыто для самого героя. Так, первоначально сама Вера Павловна не понимает значения своего сна о том, что она не любит Лопухова, – это кажется ей невозможным, и уж во всяком случае еще ни в какой мере не приходит ей мысль о новой любви. Скрытое значение сна, а стало быть, действительное содержание внутренней жизни Веры Павловны разгадывает сам Лопухов: «Она еще не понимает, что в ней происходит, она еще не так много пережила сердцем, как он... Не может ли он, более опытный, разобрать то, чего не умеет разобрать она?»
И Лопухов начинает анализировать, сопоставлять факты, выстраивать логическую цепочку. От анализа внутреннего состояния Веры Павловны, в котором, как оказалось, «особенно загадочного... нет ничего», Лопухов переходит к психологической интерпретации необычного поведения Кирсанова, опять логически сближает и связывает факты и обстоятельства, и в результате «через какие-нибудь полчаса раздумья для Лопухова было ясно все в отношениях Кирсанова к Вере Павловне».
