Джон Толкин - Приключения Тома Бомбадила и другие истории

У Синегубок в глубине
черным-черна вода,
звонит их колокол на дне,
когда идешь туда.

Не ожидая там беды,
ты в двери к ним стучишь,
но только бульканье воды
там нарушает тишь.

У речки ив плакучих ряд,
и в гулкой тишине
вороны черные сидят
и каркают во сне.

Русалочьи Горы не всякий отыщет —
там мглистые рощи во мраке долин,
там ветер в безлиственных кронах не свищет —
там ждут Синегубки, хозяйки глубин.

При свечке маленькой все дни
сидят они впотьмах,
и золото свое они
считают в погребах.

Струи холодные текут
со стен и с потолка,
а Синегубки гостя ждут,
следя исподтишка.

Подманят тихо, а потом,
легонько теребя,
вопьются крепко синим ртом —
и высосут тебя.

Русалочьи Горы таятся во мраке,
паучья ведет туда тонкая нить.
Болота пройдешь и пройдешь буераки —
найдешь Синегубок, чтоб их накормить!

Я Олифан — меня не трожь!
Не мышка я, не кошка!
На башню я слегка похож
и на гору немножко.

Передвигаю на ходу
свои колонны-ноги —
и если я куда иду,
не стойте на дороге!

И никому не ведом вес
моей огромной туши,
и с головой накроют вас
мои большие уши.

Два желтых бивня я несу —
они несут охрану:
и потому никто в Лесу
не страшен Олифану!

Я топаю средь бела дня,
и про меня не лгут — но
тому, кто не встречал меня,
в меня поверить трудно!

Зато, кто увидал хоть раз,
до смерти не забудет —
и шуток, уверяю вас,
шутить со мной не будет!

А вот перед вами Хвоститокалон!
Хоть с виду не очень приветливый он,
и гол, и угрюм, и печален — а все ж
на остров для высадки очень похож.
Так спустим же сходни — давайте играть!
А можно, наверное, позагорать!
Сидят на нем чайки. О чем они стонут?
Но будьте внимательны! Чайки не тонут!
То чайки! Но если из вас кто-нибудь
захочет на острове том отдохнуть
и, может быть, даже ему невзначай
взбредет на огне вскипятить себе чай —
Ах! Лучше не надо! Ведь все неспроста!
Хоть кожа его и прочна и толста
и с виду вам кажется, будто он спящ,
но знайте — о олухи! — ОН НАСТОЯЩ!
Укрыв под волнами огромный живот,
он медленно-медленно морем ПЛЫВЕТ!
И если потопать ему по спине
иль чайник поставить кипеть на огне —
печально, движение сделав одно,
незваных гостей он отправит на дно!

Немало чудовищ скрывают моря.
Я вам рисковать не советую зря,
поскольку Хвоститокалон-тугодум
не жалует тех, кто теряет свой ум.
Теперь он остался последним в роду —
и встреча с ним в море приносит беду.
И вы не сходите — даю вам совет! —
на берег, которого в лоции нет,
а лучше совет мой примите другой:
не стоит из дому вообще ни ногой!

Вот толстый кот
сопит и спит,
лишь мышь в тиши
у плит скрипит.
А кот бредет
в лесу сейчас,
где яр пожар
звериных глаз,
где дикий рык,
пир страшных игр,
налево — лев,
направо — тигр.
Игрива грива,
пасть льва — страсть!
Не дай вам бог
туда попасть!
И грозный тигр
того, кто слаб,
когтистой лапой —
цап-царап!
Они одни
в лучах луны
добычу бьют,
сильны, вольны,
но кот — и тот,
о том, кем был,
сопит и спит —
а не забыл!

В горах далеких человек
на валуне сидел —
сидел, сидел за веком век
и тени не имел.
В ночи пронзительно крича
под полною луной,
слетались совы, клюв точа
о камень неживой.

Явилась дева средь ночи
с венком на голове,
струились лунные лучи
по трепетной траве.
И этот человек разбил
заклятие свое,
и обнял деву, и обвил,
и отнял тень ее.

С тех пор ни солнце, ни луна
ей свой не лили свет —
без тени мается она,
где дня и ночи нет,
но раз в году у них пора
явиться из темна:
они танцуют до утра
вдвоем — а тень одна.

Луна и солнце были юны,
лучи их были словно струны —
и пели боги на заре
о золоте и серебре,
и травы серебром искрились,
и реки золотом струились.
Еще ни гном и ни дракон
травы не мял той испокон,
и мир еще не ведал смрада,
что шел из черной глотки ада.
И жили эльфы на земле —
и в кузницах своих во мгле
волшебные заклятья пели,
дабы добиться высшей цели,
вплавляя лунные лучи
в короны, кольца и мечи.
Но злое наступило время —
и мир покинуло то племя.
И песни эльфов не звучат:
железом скованы — молчат.
Враг, неприемлющий добро,
все золото, и серебро,
и драгоценные изделья
надолго спрятал в подземелья
и проклял их заклятьем зла —
на земли эльфов мгла легла...

В пещере старый гном сидел —
он плавить золото умел;
ковал он до седьмого пота —
согнула в рог его работа;
и сотни отковав колец,
он мнил купить себе венец,
но кожа гнома пожелтела,
и за работой то и дело
из-за давно ослабших глаз
ронял во мраке он алмаз.
И занят был он лишь собою,
когда дракон, влеком алчбою,
к нему явился на порог
и гору беспощадно сжег;
золою стали кости гнома
во мраке выжженного дома.

В горе старик-дракон дремал,
и глаз его во тьме был ал —
но, золото обняв крылами,
дракон скукожился с годами,
покрылся пленкой алый глаз,
и горн внутри почти погас;
горя, алмазы и рубины
вдавились в панциря пластины;
он нюхал золото, лизал —
и совершенно точно знал,
где под его крылом местечко
любого малого колечка.
И дни и ночи напролет
он думал, как воров сожрет,
как выпустит кишки любому, —
и снова погружался в дрему.

Но старый дремлющий дракон
не услыхал кольчуги звон
и пробудился слишком поздно,
когда к его берлоге грозно
явился воин молодой,
чтоб вызвать на жестокий бой;
крыла драконовы устали
и уступили хладной стали —
и огнедышащий дракон
мечом булатным был сражен.

В своей блистающей короне
седой король сидел на троне;
не ел, не пил, не пировал,
но часто хаживал в подвал —
в его сокровищнице темной
стоял резной сундук огромный,
что был на семь замков закрыт
и чистым золотом набит.
Давно его померкла слава,
и правил он давно неправо;
дворцы ветшали, но зато
свое любил он золото.
Беда пришла к его палатам —
он был повержен супостатом,
на трон его уселся враг,
а кости бросили в овраг.

Лежат сокровища в пещере:
там наглухо закрыты двери —
никто вовеки не войдет
под этот мрачный древний свод.
Теперь стада на мирных склонах
пасутся среди трав зеленых,
и жаворонок звенит с высот,
и ветер с моря травы гнет.
Покуда эльфы спят глубоко,
покуда ждет земля — до срока,
в который мгла сметется прочь,
сокровищами правит Ночь.

У моря гуляя, у самого края
увидел я раковину на песке —
она то и дело тихонько гудела,
как колокол моря на влажной руке.
Прижав ее к уху, я слышал, как глухо,
как будто бы в гавани тайной рожден,
на отмели дальней бьет в бакен сигнальный
прибой — и доносит из-за моря звон.

Тягучие волны, безмолвия полны,
пригнали ладью мне, пустую, как ночь.
«К неведомым странам пора нам, пора нам!»
Я прыгнул и крикнул: «Неси меня прочь!»

Какая-то сила меня уносила
в глухие туманы и сумерки сна —
туда, где за темным пространством огромным
лежала забытая всеми страна.
И голосом ясным над рифом опасным
тот колокол моря без устали бил,
и ночью беззвездной над мрачною бездной
на зов этот дальний без думы я плыл.
И вдруг белоснежным видением нежным
предстал предо мною сияющий брег —
блистали утесы, и пенные косы,
и пляжи, каких я не видел вовек.
И тек под рукою волшебной рекою
жемчужный песок, и подобьем огня
горели кораллы, сверкали опалы,
и яхонтов грани слепили меня.

Но тут у подножья заметил я с дрожью,
как вход в подземелья глухие зиял;
и свет помутился, я прочь устремился,
и волосы ветер мои развевал.

Сбегали каскады ко мне водопада —
напившись, я думал, что тяжесть стряхну;
идя вдоль потока, взбираясь высоко,
попал я в прекрасную вечно страну.
И там без испугу пустился по лугу,
где каждый цветочек сиял, как звезда;
там свежи и юны, как полные луны,
дремали кувшинки на глади пруда;
там ивы склоненны, и ольхи там сонны
над зеркалом вод несказанная тишь;
лишь ирис ночами колышет мечами,
и острыми копьями водит камыш.

И слышал весь день я какого-то пенья
далекое эхо; как тени, легки,
проворны и ловки, сновали полевки,
и зайцы скакали; из нор барсуки
таращили глазки; какие-то пляски
и музыку слышал я — звон в голове,
неведомый ропот и легонький топот,
как будто бы кто-то плясал на траве.
Но песни смолкали, шаги затихали,
лишь я приближался — и так всякий раз:
ни здравственной речи, ни дружеской встречи —
звучал только музыки ласковый глас.

Наряд себе новый я сшил тростниковый,
зеленую мантию гордо надел —
с жезлом и державой я встал величавый
и оком хозяина луг оглядел.
Увенчан короной, с гирляндой зеленой,
я крикнул в пространство: «Откройся же мне!
Молчишь почему ты? И служишь кому ты?
Не я ли король в этой дивной стране?!
И грозен к тому ж я — со мною оружье:
мне ирис дал меч, а тростник — булаву!
Так внемли же зову — скажи мне хоть слово!
Лицо мне открой и явись наяву!»

Вдруг ветер могучий затмил небо тучей —
я рухнул на землю и, словно слепой,
пополз еле-еле — без мысли, без цели,
пока не очнулся в чащобе лесной.
Мрачна и молчаща угрюмая чаща:
там каждое дерево было нагим;
в ума помраченьи я был в заточеньи,
и ухали совы по дуплам своим.
Мучение это, без лучика света,
на год растянулось и на день; жуки
деревья точили, соседями были
моими грибы да еще пауки.

Однажды мглу эту пробил лучик света —
и тут я увидел, что весь в седине.
«Я отдан был горю, но нужно мне к морю!
Дорога отсюда неведома мне».
И веткой терновой от ветра льдяного
пытался укрыться я — темень и вой;
несли меня ноги во мгле без дороги,
летучею мышью тень шла надо мной.
В шипах весь и в ранах я брел в этих странах,
и годы свои я тащил за спиной —
и вдруг, утомленный, я ветер соленый
вдохнул, и запахло вдруг тиной морской.

И слышал я в шхерах и мрачных пещерах
какие-то стоны и вой иногда,
и чайки кричали, и волны ворчали,
и глотки пещер заливала вода.
Внезапной зимою, окутанный мглою,
я к краю земли свои годы понес —
туда, где свистели глухие метели,
где ждали меня только мрак и мороз.

У брега морского в ладью свою снова
я сел — и она понесла меня прочь;
и тихо шли мимо суда-пилигримы,
лишь чаячий крик оглашал эту ночь.
И в гавани темной армадой огромной
безмолвно застыли большие суда:
не двигаясь боле, стоят на приколе —
отсюда они не уйдут никогда.

Лишь вихря стенанья и темные зданья,
лишь ливень струился потоками слез;
сошел я с дороги и сел на пороге,
и сбросил все то, что с собою принес.
Лежат на ладони забывший о звоне
тот колокол моря да горстка песка —
не слышу я снова далекого зова,
и берег я тот позабыл на века.
В обрывках одежды без всякой надежды
по улицам темным я тихо бреду —
о море горюя, с собой говорю я,
а встречные только молчат на ходу.