Юрий Виленский - Доктор Булгаков
— Господа, мы несем потери от тифа. Вы будете нас лечить?
Предложение было высказано в такой ситуации, когда всех пленных ожидал расстрел. И будто бы Булгаков ответил, что он находится в безвыходном положении и он в первую очередь — врач, во вторую — офицер…» {58}.
И еще один жизненный факт, раскрывающий не только прекрасные врачебные черты Михаила Афанасьевича, но и свойственное ему гражданское бесстрашие, чувство долга. В тридцатых годах с просьбой оценить его пьесы «Дом» и «Бред» к Булгакову обратился начинающий драматург Альфред Николаевич Верв. Всегда объективный в своих литературных высказываниях, Булгаков весьма положительно отозвался о них. Пока произведения А. Верва не разысканы, но интерес представляют два письма Михаила Афанасьевича, касающиеся судьбы человека, с которым он был знаком лишь заочно.
Письма хранятся в ИРЛИ и готовятся к публикации. На вторых Булгаковских чтениях в Киеве (16–18 марта 1990 г.) о них рассказала ленинградская исследовательница К. Е. Богословская, изучившая эти документы по предложению Я. С. Лурье.
С согласия К. Е. Богословской, остановимся на содержании этих писем. А. Верв длительное время страдал слуховыми галлюцинациями. Болезнь очень тяготила его, причем Булгаков знал об этом. Высказав свои соображения по поводу пьес А. Верва, Михаил Афанасьевич посвящает глубокие, отнюдь не формальные строки и недугу, так угнетавшему Альфреда Николаевича, выражая уверенность, что эта «чертовщина» может и непременно должна пройти. Булгаковские фразы звучат так нежно и деликатно, что, пожалуй, способны не просто утешить, а и дать психологический толчок в преодолении навязчивого состояния, мучившего автора присланных пьес. Письмо датировано 1933-м годом, и необходимо подчеркнуть, что оно было отправлено по месту заключения или ссылки А. Н. Верва — в Орел. Возможно, Верв находился в печально известном Орловском «централе», где концентрировались лица, осужденные по политическим статьям. Понимая, что написанное им почти наверняка будет прочитано посторонними и имя его вновь взято на заметку, Михаил Афанасьевич адресовал свой ответ «неблагонадежному элементу». В письме приводится обратный адрес Булгакова по Большой Пироговской. В том же году, после кончины А. Верва в Орле, Булгаков написал письмо со словами глубокого сочувствия его матери в Ленинград. Он помог еще нескольким заключенным.
Нам недостаточно известен круг научного чтения Булгакова в студенческие годы. Но есть доказательства, что в дни, когда он засиживался долгими часами в публичной библиотеке вблизи Царской площади, среди выписанных им книг были и педагогические сочинения Н. И. Пирогова. Думается, к этому человеку он проявлял интерес и великий хирург являлся для Михаила Афанасьевича образцом врача.
Вот отрывок из воспоминаний Екатерины Михайловны Шереметьевой, работавшей в 30-х годах в Красном театре в Ленинграде. Шла осень 1931 г. Михаил Афанасьевич вновь переживал критический период — даже «Дни Турбиных» были исключены из репертуара МХАТа. В театральных кругах знали, что происходит вокруг писателя. Тем более импонировала ему смелая позиция театра в Ленинграде, обратившегося к нему за пьесой.
— Вы ясно представляете себе, что такое Булгаков? — спросил он в первые минуты встречи с Е. М. Шереметьевой. Но обратимся к публикации ее мемуаров.
«Неожиданно для меня выяснилось, — пишет Е. М. Шереметьева, — что Михаил Афанасьевич — врач, а так как я два года училась на медицинском факультете….. то опять оказались какие-то интересные обоим воспоминания. Учились мы в разные годы (я уже при Советской власти), но оба продолжали любить медицину и интересоваться ею. Вспоминали и о чем-то спорили…..
П. А. Булгаков, Париж 1929 г.
«Нередко у нас возникали споры о женском равноправии, — вспоминает Е. М. Шереметьева дальнейшие беседы. — Я была восторженной защитницей его. Михаил Афанасьевич сначала иронически, потом тревожно рисовал видевшиеся ему опасности.
— Женщине надлежит быть женщиной, — говорил он. — Ведь если потерять материнство — начало всех начал, которому нет цены… — И вспоминал высказывания Пирогова.
Лет пять назад, работая над материалом о воспитании детей, я нашла эти слова Пирогова: «Пусть женщины поймут, что они, ухаживая за колыбелью ребенка, учреждая игры его детства, научая его лепетать, делаются главными зодчими общества. Краеугольный камень кладется их руками» — и снова и снова вспоминала Булгакова».
Михаил Афанасьевич прекрасно ориентировался в достижениях медицинской науки, и в следующем разделе будет дан специальный анализ этих влияний в его творчестве. Пока же коснемся чисто личных моментов. Особенно ярко эти интересы М. Булгакова предстают в письмах писателя брату, видному ученому-бактериологу Николаю Афанасьевичу Булгакову.
«Дорогой Коля, ты спрашиваешь, интересует ли меня твоя работа? Чрезвычайно интересует! Я получил конспект «Bacterium prodigiosum» (чудесная палочка. — Ю. В.), — пишет Михаил Афанасьевич 21 февраля 1930 г. — Я рад и горжусь тем, что в самых трудных условиях жизни ты выбился на дорогу… Меня интересует не только эта работа, но и то, что ты будешь делать в дальнейшем, и очень ты обрадуешь меня, если будешь присылать все, что выйдет у тебя. Поверь, что никто из твоих знакомых или родных не отнесется более внимательно, чем я, к каждой строчке, сочиненной тобой.» Конспект первой научной работы брата сохранился в архиве М. Булгакова.
13 марта 1932 г. М. Булгаков пишет в Париж: «Учение о бактериофаге» на русском языке я также получил и прочитал. Рад всякому твоему успеху, желаю тебе сил!» А 4 октября 1933 г. Михаил Афанасьевич пишет брату: «Прошу тебя, милый Николай, немедленно по получении этого письма передать профессору д'Эрел(л)ь (именно Ф. д'Эрелль предложил термин «бактериофагия». — Ю. В.), что я чрезвычайно рад буду видеть его у себя……. и вообще буду очень доволен, если чем-нибудь буду полезен… ему в Москве. Мне будет приятно повидать твоего шефа, с которым ты связан научной работой, услышать что-нибудь о тебе».
Встреча эта не состоялась. «К сожалению, профессор д'Эрел(л)ь у меня не был, и я не знал даже, что он в Москве», — пишет М. Булгаков брату 14 апреля 1935 г. И все-таки можно представить эту беседу между писателем-врачом (свободно, к тому же, владеющим французским языком) и ученым — создателем бактериофагов.
Но невольно возникает вопрос: почему в годы гонений и бедствий, в блокаде безысходности Булгаков так и не вернулся к врачеванию, к стетоскопу и скальпелю несмотря па то, что первоначальная профессия прокормила бы его? Почему он так и не стал врачом-писателем? Высказываются различные предположения. Наверное, исчерпывающе об этом сказал сам Михаил Афанасьевич в дневниковой записи 1923 г. (эти строки найдены и опубликованы К. Н. Кириленко и Г. С. Файманом в 1989 г.): «В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого».
«Пышут жаром разрисованные изразцы, черные часы ходят, как тридцать лет назад: тонк-тапк». И, наверное, знаменательно, что в Киеве, наряду с мемориальной доской в честь Мастера на старинном Андреевском спуске, где он жил, и улицей Михаила Булгакова в новом районе города, имеется и своеобразный знак времени, посвященный ему как врачу. Это образ прошлого в Музее медицины Украинской ССР — зал, посвященный земской медицине. Над ребенком, задыхающимся от дифтерии, в глубоком раздумье склонился врач. Отстоит ли он жизнь? Мы не знаем этого. Но, словно вечная заповедь врачевания, в тишине в бывшей студенческой обители Булгакова звучат его слова из рассказа «Вьюга»: «Останавливаясь у постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек, я выжимал из своего мозга все, что в нем было. Пальцы мои шарили по сухой, пылающей коже, я смотрел в зрачки, постукивал по ребрам, слушал, как таинственно бьет в глубине сердце, и нес в себе одну мысль — как его спасти? И этого спасти. И этого! Всех!»
Спасти всех — величайший нравственный девиз медицины, высказанный так просто и всеобъемлюще. Вспомним, что он принадлежит Михаилу Афанасьевичу Булгакову. Постигая в конце трудного XX века, когда люди, быть может, более всего нуждаются в даре милосердия, значимость его творчества, его жизни и борения, не забудем и этих светлых слов.
Глава III
БЛАГОДАРЯ БЛИЗОСТИ К МЕДИЦИНЕ
«Доктор Алексей Турбин, восковой, как ломаная, мятая в потных руках свеча, выбросив из-под одеяла костистые руки с нестрижеными ногтями, лежал, задрав кверху острый подбородок. Тело его оплывало липким потом, а высохшая скользкая грудь вздымалась в прорезах рубахи. Он свел голову книзу, уперся подбородком в грудину, расцепил пожелтевшие зубы, приоткрыл глаза. В них еще колыхалась рваная завеса тумана и бреда, но уже в клочьях черного глянул свет. Очень слабым голосом, сиплым и тонким, он сказал:
