Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога
Особенно отличались либерализмом, доходящим до пренебрежения службой, жандармы старого времени в Сибири. Шестидесятник Л. Ф. Пантелеев дал несколько портретов таких жандармов-либералов. В Томске «что касается до местного жандармского начальника Тица, то вот как он себя держал. Он нанимал дом, при котором был большой сад – нанимал ради сада. Но в другом доме того же хозяина поселились Булгак; у них с утра до ночи было становище легальных и нелегальных поляков (сосланных в Сибирь после восстания 1863–1864 гг. – Л. Б.). Тогда Тиц перестал выходить в сад, чтобы как-нибудь не столкнуться и не вызвать истории» (133; 439).
«Не лишним считаю сказать, – продолжает Пантелеев, – несколько слов об енисейских жандармах. Я застал (в 1866 г.) в Красноярске штаб-офицером полковника Ник. Игн. Борка… К политическим относился с большим тактом; тут, без сомнения, имело влияние и то, что он был католик. Сколько припоминаю, по его инициативе никаких ограничений ссыльные не видели… Установилось и наше знакомство с Борками, и мы всегда приглашались на разные семейные праздники, которые с широким гостеприимством справлялись Борками.
По времени и в самом Енисейске завелся жандармский офицер, то был капитан Вик. Вас. Яшин, человек весьма недалекий, но добродушный. Он еще менее возбуждал какие-нибудь дела по своему усмотрению. Пробовал было заняться преследованием тайной продажи золота, но из этого ничего не вышло. Дела у Яшина решительно никакого не было, и он все вечера, а подвертывался случай, то и днем, отдавал картам «по маленькой»… Яшин чуть не каждый день заглядывал ко мне, нередко обедал, а после обеда запросто укладывался спать ‹…›.
На место Борка, умершего… в 1868 г., был назначен полковник А. С. Банин… Это был… человек с большим честолюбием и жаждою деятельности. Но Банин скоро сообразил, что, несмотря на присутствие в губернии большого числа ссыльных поляков и нескольких русских, в области «специальной политики» дела никакого не было… Зато в области чисто гражданского управления материал был неисчерпаемый. Полицейская власть через посредство волостных писарей собирала в свою пользу точно установленные ежемесячные дани; в свою очередь волостные писаря смотрели на волостную кассу, как на свою собственную; далее, полное отсутствие имущественной и личной безопасности, хаос во всех канцеляриях… И Банин, имея в своем распоряжении дюжину ничем не занятых жандармов, для приятного препровождения времени принялся за раскрытие краж, разных преступлений; сначала в самом Красноярске, а так как успех сопровождал его, то расширил свою практику на уезды.
[Губернатор Лохвицкий] по отношению к политическим ссыльным во всем положился на советника Бекетова, воплощенной канцелярской зацепе и крючке. Тогда Банин, напротив, стал заступником и делал в их пользу все, что только можно было. Раз даже устроил лотерею в пользу одной бедной вдовы, получившей разрешение на выезд.
[Банин] Знал всю подноготную губернии и охотно делился своими сведениями; сообщительность свою довел даже до того, что раз прочитал мне свои характеристики (из ежегодного отчета в III отделение) не только всей высшей администрации губернии, начиная с архиерея, но и почему-нибудь выдающихся частных лиц, – надо признать, характеристики весьма меткие и близкие к действительности» (133; 609–611).
Нужно сказать, что такое легкомысленное отношение к секретным делам и политическим поднадзорным было вообще характерно. Например, поднадзорным показывали их собственные дела. А. И. Герцен, сосланный на службу в Вятку, замещая одного из чиновников губернского правления, сам составлял на себя характеристики для предоставления в Петербург! Может быть, это вообще черта русской бюрократии, у которой отвращение к делу доходило до того, что правая рука не знала, что делает левая. Во всяком случае, вспоминая свой арест, Герцен писал о жандармских офицерах: «Большая часть между ними были довольно добрые люди, вовсе не шпионы, а люди, случайно занесенные в жандармский дивизион. Молодые дворяне, мало или ничему не учившиеся, без состояния, не зная, куда преклонить главы, они были жандармами потому, что не нашли другого дела. Должность свою они исполняли со всей военной точностью, но я не замечал тени усердия… Нельзя быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным человеком, но можно быть жандармским офицером, – не утратив всего человеческого достоинства…» (47; 201–202).
Глава 4
Офицерство
К чиновничеству, в общем и буквальном смыслах, принадлежало и довольно многочисленное офицерство (еще в начале XIX в. офицеров официально именовали «чиновниками» ввиду наличия у них чина). Оно составляло часть именно городского населения: не говоря о высших военных учреждениях и военно-учебных заведениях, а также гвардии, сосредоточенной в Петербурге и его пригородах, войска квартировали в городах, по казармам или постоем на «кантонир-квартирах» (в обывательских домах). Лишь летом они выступали в лагеря, располагаясь на «тесных квартирах» сельских обывателей при лагерных сборах и маневрах либо на «широких квартирах» по деревням в обычное время, что особенно нужно было для кавалерии и артиллерии для содержания лошадей. По происхождению, образовательному уровню, культурному облику, кругу интересов и морали офицерство лишь отчасти отличалось от гражданских чиновников. Правда, здесь был значительно выше (особенно в первой половине ХIX в.) процент дворянства, в том числе столбового, но главным образом провинциального, включая мелкопоместное. Сухопутные вооруженные силы страны представляли довольно сложную и изменявшуюся систему. Около двух третей их составляла пехота. С самого начала XVIII в. ее основной массой были фузелерные (от слова «фузея» – ружье) полки, с середины столетия названные мушкетерскими, а с 1811 г. – пехотными; однако по традиции в пехотных полках до 50-х гг. сохранялись фузелерные и мушкетерские роты и взводы, отличавшиеся лишь мелкими деталями форменной одежды. Кроме этой линейной пехоты, имелась и тяжелая пехота – гренадеры, с середины XVIII в. превратившаяся в отборные полки. Гренадерские полки до 1917 г. составляли особый Гренадерский корпус, а также входили в состав Кавказского и Гвардейского корпусов. Во второй половине XVIII в. стали появляться части легкой стрелковой пехоты – егеря, и в первой половине XIX в. егерские полки и бригады составляли уже четверть пехоты; с развитием стрелкового оружия нужда в них отпала, в середине столетия они были преобразованы в пехотные полки, и остался только гвардейский Егерский полк. В XIX в. стали появляться в составе пехотных полков и стрелковые взводы и роты, а затем постепенно формировались стрелковые полки, дивизии и даже корпуса, фактически ничем, кроме цветов приборного сукна, от пехотных не отличавшиеся. Однако комплектовались они преимущественно уроженцами Сибири, охотниками, сызмальства привыкшими к оружию. Наконец, в первой половине XIX в. существовали в составе пехоты карабинерные полки, бывшие учебными для подготовки пехотных унтер-офицеров. Кроме того, по окраинам, на «линиях» с крохотными крепостями и пикетами, прикрывали границы линейные батальоны, а по городам несли полицейскую и конвойную службу гарнизонные войска разных наименований (инвалидные, губернские, местные, конвойные и прочие батальоны). Служба здесь для офицерства была самой незавидной, особенно в линейных батальонах, стоявших в глухомани; недаром они были местом ссылки для проштрафившихся офицеров, да и, вообще, офицерский состав здесь был весьма не блестящ, включая множество офицеров, выслужившихся из нижних чинов, умевших только читать и писать (вспомним простодушного лермонтовского Максим Максимыча). Пограничные войска, подчинявшиеся Министерству финансов, тоже представляли собой нечто отнюдь не блестящее, хотя уровень их боевой подготовки при частых стычках с контрабандистами и конокрадами был довольно высок, а во время войны хорошо знавшие местность пограничники оказывались в высшей степени полезными.
Традиционно не менее сложной была структура и кавалерии. Основную массу ее изначально составляли драгуны – ездящая пехота, способная действовать в конном и пешем строю. Здесь долго даже отсутствовали типично кавалерийские чины корнета и ротмистра. В конце XIX в. это был практически единственный вид регулярной конницы, за исключением некоторых гвардейских полков. В 1812–1833 гг. существовали и конно-егерские полки. Но еще в начале XVIII в. появились части тяжелой кавалерии – конно-гренадеры; кроме того, во второй половине того же столетия в состав тяжелой кавалерии входили карабинерные полки. Главным же видом тяжелой кавалерии, наносившей решающий удар холодным оружием, были появившиеся в 30-х гг. XVIII в. кирасиры – рослые люди, вооруженные длинными палашами и тяжелыми пиками, одетые в каски и стальные кирасы и посаженные на огромных коней. Поголовное вооружение армии скорострельными дальнобойными винтовками сделало невозможными кавалерийские атаки на пехотные каре, и с 60-х гг. в русских войсках остались только четыре гвардейских кирасирских полка, отличавшиеся лишь парадной формой. Значительную часть русской регулярной кавалерии составляла легкая конница. Еще Петр I создал из перешедших в русское подданство молдаван, валахов и сербов гусарские «хоронгви». В 30 – 40-х гг. XVIII в. из этих выходцев создавались уже иррегулярные поселенные гусарские полки (отсюда среди русского офицерства все эти Шевичи, Депрерадовичи, Милорадовичи и т. д.), а затем такие же полки стали формироваться из казаков Слободской Украины. Во второй половине столетия в южнорусских степях служили также пикинерные и легкоконные полки, после расформирования которых началось комплектование регулярных гусарских полков. Два оставшихся к концу XVIII в. в бывших польско-литовских землях пикинерных полка были разделены, и новые четыре полка названы уланскими – так в России появился еще один род легкой кавалерии, в память о своем татаро-польском происхождении сохранивший название уланской (уланы, или огланы, что значило потатарски «удалец», «молодец», – младшие сыновья ханов татарских орд, уходившие с верными татарами на службу к молдавскому и валашскому господарям, литовскому великому князю, польскому и венгерскому королям: дома от старших братьев они могли ждать только стрелу в спину на охоте или чашу с ядом на пиру – кому нужны соперники?). «Блестящая» гусарская и уланская кавалерия в условиях насыщения армии новым огнестрельным стрелковым и артиллерийским оружием становилась бесполезной, и рационалист Александр III переформировал ее в драгунскую. Однако Николай II ввиду падения авторитета русской армии после позорных поражений Русско-японской войны и участия ее в карательных экспедициях 1905–1907 гг. возродил прежние уланские и гусарские полки с их опереточной парадной формой.
