Билл Брайсон - Краткая история быта и частной жизни
Любопытно, что слово dairy («маслодельня», «молочная ферма») этимологически вообще не связано с продуктами, оно произошло от старофранцузского dey, «девушка». Иными словами, молочная ферма была не столько источником молочных продуктов, но прежде всего местом, где можно встретить хорошенькую девушку-молочницу.
Во всех домах, кроме самых бедных, хозяева редко заглядывали в кухню и вообще на территорию прислуги. По словам Джульетт Гардинер, хозяева «только в общих чертах представляли себе условия, в которых живут их работники». Нередко глава семьи вообще ничего не ведал о своих слугах, помимо их имен. Многие хозяева домов даже не ориентировались в полутемных служебных помещениях.
Каждый аспект жизни хозяев дома, а также их гостей и прислуги был строго регламентирован. Строгий протокол диктовал, в какую часть дома можно заходить, какими коридорами и лестницами пользоваться, какие двери открывать: все зависело от того, кто ты — гость или близкий родственник, гувернантка или домашний учитель, ребенок или взрослый, аристократ или простолюдин, мужчина или женщина, прислуга высшего или низшего ранга. Регламент был настолько суров, рассказывает Марк Жируар в книге «Жизнь в английском загородном доме», что в одном роскошном поместье послеполуденный чай подавали в одиннадцати разных комнатах для одиннадцати разных рангов людей. В своей истории прислуги сельских домов Памела Сэмбрук рассказывает, как две сестры работали в одном и том же доме — одна горничной, другая няней, но им не разрешалось при встречах разговаривать друг с другом и даже показывать, что они знакомы, поскольку они принадлежали к «совершенно разным социальным слоям».
Слуги почти не имели времени ухаживать за собой, тем не менее их постоянно упрекали в неряшливости. Упрек крайне несправедливый, ведь трудовой день начинался в 6.30 утра и заканчивался в десять вечера, а то и позже, если вечером случались какие-то светские мероприятия. Создательница одного справочника по домоводству сетует, что ей бы очень хотелось предоставить своим слугам хорошие уютные комнаты, но у прислуги, к сожалению, вечный беспорядок. «Поэтому чем проще обставлена комната для прислуги, тем лучше», — делает вывод автор.
К началу Эдвардианской[41] эпохи прислуге было принято давать половину выходного дня в неделю и один полный выходной день в месяц — не слишком щедро, если учесть, что в течение этих драгоценных часов свободы им надо было успеть купить себе что-то нужное, постричься, навестить родных, сходить на свидание, как-то развлечься, да и просто отдохнуть.
Пожалуй, самым трудным для прислуги было постоянно находиться рядом с людьми, которые тебя в лучшем случае почти не замечают, и зависеть от них. В своих дневниках Вирджиния Вульф почти с ненавистью описывает домашних слуг и то, как ей сложно сохранять с ними терпение. Про одну служанку она говорит следующее: «Она пребывает в первобытном состоянии: неумелая, безграмотная… так и видишь, как шевелятся немногочисленные извилины ее мозга». Вообще слуги раздражали, как «кухонные мухи». Современница Вирджинии Вульф Эдна Сент-Винсент Миллей выражается еще резче: «Кого я действительно ненавижу, так это слуг, — пишет она. — Да их вообще нельзя назвать человеческими существами».
Безусловно, это был странный мир. Слуги представляли собой социальный класс, чье существование почти целиком было посвящено другому классу: первые следили за тем, чтобы у вторых под рукой было все, чего они пожелают, причем по возможности сразу, в самый момент возникновения желания. В 1920-х годах десятый герцог Мальборо приехал в гости к дочери; ее дом был таким маленьким, что он не смог взять с собой слуг. Выйдя из ванной, он в горестном удивлении развел руками: на его зубной щетке почему-то совсем не было пасты. Оказывается, зубную пасту на его щетку обычно выдавливал камердинер, но герцог был уверен, что зубная щетка каким-то образом «подзаряжается» автоматически.
Наградой за все эти хлопоты слугам часто бывало ужасное обращение. Хозяйки имели обыкновение проверять прислугу на честность, оставляя на видном месте какую-либо приманку, например монету на полу. Если слуга ее прикарманивал, его наказывали. В результате слуги испытывали почти параноидальное чувство, что они находятся под неусыпным контролем некоего верховного всевидящего существа. Кроме того, прислугу часто подозревали в пособничестве квартирным ворам: якобы слуги снабжают преступников конфиденциальной информацией и нарочно оставляют двери незапертыми.
Все это были отличные рецепты взаимного недовольства. Прислуга, особенно в маленьких домах, как правило, считала своих хозяев неразумными и чересчур требовательными, а хозяева, в свою очередь, считали свою прислугу ленивой и ненадежной.
Унижение было постоянным спутником слуги. Иногда от него требовали сменить имя, потому что второго лакея в этом доме всегда звали, скажем, Джонсон и хозяева не хотели утруждать себя, запоминая новое имя всякий раз, когда лакей увольнялся или, например, попадал под колесо ломовой телеги.
Дворецкие — тема особая. Они должны были уметь держаться и вести себя как джентльмены — и одеваться соответствующим образом, но часто хозяева заставляли их носить нечто нарочито нелепое: к примеру, брюки и пиджак, совершенно не подходящие друг другу. Таким образом ясно демонстрировалось, что дворецкий все же слуга, а не джентльмен[42].
В одной книге того времени приводятся инструкции (фактически подробно расписанный сценарий), описывающие, каким образом следует унижать прислугу в присутствии ребенка — для вящей пользы и ребенка, и прислуги. В этом образцовом сценарии мать призывает маленького сына в кабинет, где он застает ее стоящей перед тихо плачущей служанкой.
— Сейчас няня Мэри, — начинает мать, — скажет тебе, что нет никаких злодеев, которые прокрадываются по ночам в спальни к непослушным мальчикам и забирают их с собой. Я хочу, чтобы ты это послушал, потому что няня Мэри сегодня уедет и ты, возможно, больше никогда ее не увидишь.
После этого няню заставляют припомнить все ее «глупые сказочки» и последовательно отречься от каждой.
Мальчик внимательно слушает, а затем протягивает руку уходящей няне.
— Спасибо, няня, — твердо говорит он. — Я не должен был бояться, но, знаешь, я тебе верил. — Тут он обращается к матери. — Теперь я не буду бояться, мама, — мужественно заверяет ребенок, и все возвращаются к привычной жизни — кроме, разумеется, няни, которой предстоит отправляться на поиски новой приличной работы. Возможно, она никогда не найдет ее.
Увольнение, особенно для прислуги женского пола, было самой страшной бедой, ибо оно означало потерю не только источника существования, но и крыши над головой, и перспектив — словом, потерю всего. Миссис Битон строго-настрого предупреждала своих читательниц, чтобы они не поддавались ложно понятому христианскому милосердию или состраданию и ни в коем случае не давали уволенной прислуге вводящих в заблуждение рекомендаций:
Вряд ли следует говорить, что, давая характеристику, хозяйка дома должна руководствоваться чувством справедливости. Будет нечестно, если одна дама порекомендует другой прислугу, которую сама держать не хочет.
В Викторианскую эпоху от слуг стали требовать, чтобы они были не только честными, чистыми, работящими, трезвыми, исполнительными и бдительными, но и как можно менее заметными. Дженни Аглоу в своей книге по истории садоводства упоминает одно поместье, в котором садовникам приходилось делать крюк длиной в милю, чтобы опорожнить тачку и при этом не попасться на глаза хозяевам. А в одном саффолкском доме слуги должны были поворачиваться лицом к стене и прижиматься к ней, когда господа проходили мимо.
Дома начали специально проектировать таким образом, чтобы прислуга оставалась за пределами видимости хозяев и существовала отдельно от них, за исключением случаев крайней необходимости. Архитектурным усовершенствованием, особенно способствовавшим классовой сегрегации, стала черная лестница. «Теперь джентльмен, поднимаясь по лестнице, уже не сталкивался с прислугой, спускающейся вниз с его ночным горшком», — иронизирует Марк Жируар. «Подобное уединение высоко ценилось обеими сторонами», — уверяет Роберт Керр в книге «Дом джентльмена», хотя мы можем с уверенностью сказать, что самому мистеру Керру были явно лучше знакомы чувства тех, кто наполнял ночные горшки, чем тех, кто их мыл.
В домах высшего общества не только слугам, но также гостям и даже постоянным членам семьи полагалось по возможности меньше бросаться в глаза. Когда королева Виктория прогуливалась после полудня по своему поместью Осборн-хаус на острове Уайт, никому не разрешалось попадаться ей на глаза, к какому бы сословию ни относился человек. Говорили, что можно было легко определить местонахождение ее величества в любой части поместья, увидев людей, в панике спасающихся бегством при приближении монархини. Однажды канцлер казначейства сэр Уильям Харкорт был застигнут королевой на открытом пространстве, где негде было спрятаться, кроме как в низком кустарнике. При росте в шесть футов четыре дюйма и весьма тучной комплекции сэр Уильям вряд ли мог рассчитывать на то, что его маневр окажется удачным, — это был всего лишь символический жест. Впрочем, Виктория сделала вид, что не заметила канцлера: она, как никто другой, умела не замечать людей. Во дворце, где случайные встречи в коридорах были неизбежны, она сосредоточенно глядела вперед и испепеляла надменно-царственным взором любого, кто попадался ей на пути. Лишь самым доверенным слугам дозволялось смотреть прямо на нее.
