Андрей Марчуков - Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.
На восприятие прошлого также оказывала влияние пришедшая из Европы интеллектуальная мода и социально-политические стереотипы той поры, что особенно было характерно для декабриста Рылеева и людей, близких ему по взглядам. Идеи свободы и борьбы с несправедливостью (берущейся в обществе во многом из-за отсутствия этой самой свободы), неприятие деспотизма (под которым понималось самодержавие) и мотивы тираноборчества, идущие в русской общественной мысли ещё от А. Н. Радищева, в начале XIX века были широко распространены в российском дворянстве, особенно среди молодёжи. Отдал им дань даже сторонник самодержавного устройства Карамзин, проецируя эти идеи на эпоху и личность Ивана Грозного, который, согласно данным интеллектуальным установкам, как раз и стал олицетворением деспотизма и тирании.
Поэтому в прошлых веках эти люди в первую очередь искали подтверждения своим гражданским и даже республиканским идеалам и примеры жертвенной борьбы за них, а задачу истории видели в том, чтобы мобилизовать общество и «гражданина» на борьбу с социальным злом[143]. Отсюда внимание не только к гражданским образцам античных Греции и Рима, но и к реальным или полулегендарным героям отечественной истории, которые подходили бы под эту, с одной стороны, идеологию, с другой — интеллектуальную моду.
Отсюда неслучаен интерес к такому сюжету, как восстание легендарного Вадима Новгородского, у истоков которого стояли ещё Екатерина II (написавшая драматическую хронику «Из жизни Рюрика», 1786 г.) и её оппонент, поэт Я. Б. Княжнин (автор трагедии «Вадим Новгородский», 1789 г.), и к которому обращались и Пушкин, и декабристы[144]. Этот легендарный сюжет рассматривался в контексте противостояния двух непримиримых, как полагали, начал отечественной истории: самодержавного, олицетворяемого Рюриком, и «гражданско-вольнолюбивого», воплощением которого представал восставший против него Вадим Храбрый.
Этой же конъюнктурно-политической причиной во многом объяснялось повышенное внимание к древнему Новгороду вообще. В его вечевом устройстве хотели видеть воплощение древних «свобод» и республиканских устоев, павших жертвой «тирании» — московского самодержавия. И хотя средневековая новгородская реальность была далека от революционных идеалов конца XVIII века («свободы, равенства и братства»), а лежащий в основе новгородской системы власти олигархический принцип вряд ли был чем-то лучше самодержавного московского, «новгородский миф» надолго войдёт в сознание оппозиционно настроенных кругов российского общества. Новгород становился своеобразным символом проблем дня сегодняшнего. И никто всерьёз не задавался вопросом, а какой бы оказалась судьба России и даже самого Новгорода, не окажись он в Российском государстве, и остался бы он тогда русским по культуре и «национальности» вообще.
Имел этот миф и ещё одну черту, поначалу практически неприметную, но со временем становившуюся всё более отчётливой на общем фоне российской политической действительности. Идея политической «свободы» была настолько сладкозвучна, а неприятие «тирании» — так велико, что в историческом противоборстве Москвы и Новгорода люди либеральных и левореволюционных взглядов симпатизировали именно Новгороду. Но если для декабристов, как ярких патриотов-государственников и даже русских националистов, это означало лишь преимущество новгородского строя перед московским и особенно современным им петербургским, то для последующих поколений участников российского «освободительного движения» социально-политические идеалы нередко оказывались важнее всего прочего, в том числе идеи государственного объединения русских земель.
Фактически, оппозиционно настроенные представители российского общества (конечно, далеко не все, но всё же многие) во имя своих политических идей были готовы пожертвовать единством страны. Пускай пока не напрямую, а лишь виртуально, применительно к историческому прошлому. Но один раз заявив о себе, эта тенденция никуда не исчезала и со временем из зыбкой области истории переместилась в современность, проецируясь уже не на древний Новгород, а на вполне реальные регионы, «страдающие от тирании». И прежде всего на Малороссию-Украину.
Вслед за вечевым Новгородом, примерно с 1840-х годов аналогичный образ — воплощения духа свободы и украинской независимости, поглощённых «московской деспотией», — начнёт применяться в отношении казачьей эпохи и Запорожской Сечи. И опять-таки, вопреки тому, что такой их образ был весьма далёк от реальности казатчины и нравов Запорожья. Творился новый миф не без участия всё той же оппозиционной российской общественности, но главным образом усилиями адептов украинского движения. И, конечно же, при идейном воздействии польских идеологов украинофильства.
Такой идеализированный, героизированный и романтизированный образ казачьих времён сложился и в малороссийском, и в русском обществе во многом благодаря одному анонимному сочинению — «Истории Русов, или Малой России». По своим целям и содержанию эту «Историю» справедливо назвать политическим памфлетом. Она преследовала вполне конкретные местнические цели: подтвердить права малороссийского дворянства на политическое и экономическое господство в крае и обосновать саму законность своих притязаний на власть. Для этого казачество (то есть та социальная среда, из которой эта правящая группа и вышла) преподносилось как изначально благородное сословие, издревле правившее Южной Русью. Исходя из этой посылки, анонимные авторы и заказчики памфлета трактовали взаимоотношения «казачьего сословия» и российских властей, действия которых изображались в чёрном цвете, если только хоть в чём-то ставили под сомнение право казачьей верхушки распоряжаться краем[145]. Нельзя исключать и того, что появление «Истории Русов» было вызвано также причинами, имевшими общую с декабризмом основу. Но в любом случае, для того чтобы изложенные в ней идеи легче усваивались и не вызывали подозрений в политической пропаганде, они были облечены в форму исторического сочинения.
Написанная в начале XIX века и впервые изданная лишь в 1846 году «История Русов» несколько десятилетий распространялась в списках и оказала сильное влияние на российскую читающую публику. К ней долгое время относились как к серьёзному сочинению по истории Малороссии и принимали на веру всё, что там говорилось. Лишь позднее, по мере накопления фактических знаний, была доказана историческая несостоятельность «Истории Русов» и установлено, что она полна искажений, фальшивых свидетельств и легенд (при помощи которых и обосновались те цели, ради которых этот памфлет и был написан). Однако за прошедшее время созданный ею образ «казачьей Украины» как царства свободы и казачества как соли этой земли и борца за её права, равно как и оценки исторического прошлого Малороссии и её взаимоотношений с Россией, уже были усвоены. В дальнейшем этот образ использовался разными национальными и политическими течениями, действовавшими в Малороссии. Но благодаря своему изначальному мировоззрению, в наибольшей степени он был востребован украинским движением и использован при формировании именно украинской идентичности (в середине — второй половине XIX и даже в начале XX века).
Оказала «История Русов» влияние и на умонастроения людей декабристского круга (а по одной из версий, она сама происходила из этой среды), и в первую очередь на творчество его ярчайшего представителя К. Рылеева. На примере его трактовки взаимоотношений «казачьей Украины» и «Москвы» становилось хорошо видно, как эта неоказачья идеология начала смыкаться с российским оппозиционным движением и как в русском обществе (его части) стал складываться тот самый взгляд на Украину как на «угнетённую царизмом». А взгляд представителей этой части русского общества на малороссийские земли отличала некая двойственность, и проявлялось это отчасти в отношении Малороссии, но в основном применительно к территориям, лежащим на правом берегу Днепра.
Декабризм был явлением неоднородным, его представители придерживались разных, порой заметно отличающихся взглядов на будущее России, и в том числе на её территориальное устройство и национальный вопрос. Так, по «Русской Правде» П. И. Пестеля, России надлежало быть унитарным и строго централизованным государством, в котором все народности и племена «к общей пользе» должны быть слиты в один народ («чтобы все были Русские») с единым для всех русским языком, законами и «образом мыслей». То есть в национальном вопросе предполагалось пойти по французскому пути. «Конституция» Н. М. Муравьёва больше ориентировалась на американский путь и предполагала создание в России федерации — но не национальной, а чисто территориальной, к тому же достаточно прочной[146]. Но главное, что декабристы стремились создать из русских подданных русскую гражданскую нацию, а под «русскими» понимали не одних великороссов.
