Илья Голенищев-Кутузов - Благодарю, за всё благодарю: Собрание стихотворений
Голенищев-Кутузов начал писать стихи рано, еще в России. Юношеские стихи «Провал в Пятигорске» – явная дань поэтической любви к Лермонтову, в то время как сонет «Я помню зори радостного Крыма…» вписывается в богатую южнорусскую волошинскую традицию. В Белграде с 1923 года вместе с А.П. Дураковым, Голенищев-Кутузов участвовал в литературном кружке «Гамаюн», а с 1927 года в литературном объединении «Книжный кружок». Был членом белградского «Союза русских писателей и журналистов». Вместе с А. П. Дураковым, Е. Таубер и К. Халафовым входил в белградский филиал парижского кружка «Перекресток». В октябре 1934 г. он основал в Белграде объединение молодых русских поэтов «Литературная среда».
Стихи И.Н. Голенищева-Кутузова печатались в парижских газетах «Россия и славянство», «Возрождение», «Последние новости» и во многих журналах и сборниках русского зарубежья. Два стихотворения включены в антологию «Якорь» (1936). В 1935 году в Париже при издательстве «Парабола» вышел уже упомянутый сборник стихов «Память», сданный в издательство в 1931 году и дополненный позднее несколькими стихотворениями 1932-1934 годов. Известно, что в середине 1930-х годов поэт готовил второй сборник стихов, но, очевидно, по совету Вяч. Иванова этот проект был отложен. Новые стихи появились в 1937 году в «Современных записках», в том же году вышла книга статей о русских писателях на сербскохорватском языке. Будучи уже в Советском Союзе, Голенищев-Кутузов напечатал цикл стихотворений гражданской тематики в сборнике «В краях чужих» (Москва-Берлин, 1962). Многие стихи поэта остались неизданными и печатаются в этой книге впервые.
Вся поэзия Голенищева-Кутузова пронизана мыслью о родине, о России, с которой соотносятся образы трех краев, сыгравших важнейшую мифопоэтическую и экзистенциальную роль в жизни и творчестве русского изгнанника. Это Югославия, Италия и Франция. Именно эти страны определили многие стороны творчества Голенищева-Кутузова как поэта и как ученого. Тесная связь двух аспектов его деятельности, поэзии и филологии, часто придает его лирике сильный литературный оттенок, что не исключает искренности и глубины чувств и переживаний.
Среди «Юношеских стихов» (1919-1925), которые явно проникнуты традицией русского символизма, программный характер носит стихотворение «Miss Destiny». Здесь поэт указывает на Эрато как на свою любимую Музу, музу элегической поэзии, и одновременно развивает тему памяти и минувшего.
Новая родина поэта – на берегах Адриатического моря. С одной стороны, старинный далматинский город Дубровник (итальянская Рагуза; в СССР Голенищев-Кутузов перевел стихи поэтов Далмации эпохи Возрождения), с другой – давно снившаяся Италия, страна поэзии и красоты, где античность, гуманизм и Возрождение сочетаются в живом дыхании.
«Адриатический цикл» (1925 – 1930) – это воспевание средиземноморского мира, поэтической родины поэта и ученого. В стихотворении «После грозы в Дубровнике» представлен весь этот пласт – от «византийских стен» до «романских колоколен», от «виноградного трепетного покрова» до «стройного кипариса»; в стихотворении «Иезуитская церковь в Дубровнике» – барокко колоннад, Тибулла нежная латынь и вдруг «хищного поклонника Аллаха / Дальнозоркий суеверный взгляд». Слышится также едва уловимая перекличка со многими элементами итальянского стиха, как в посвященных Данте и Петрарке строках об истине и красоте, где в небесах торжествует образ Беатриче. Одновременно развиваются красочные образы библейской поэзии, картины земного рая, величественные мелодии «Песни песней», но заметно также тяготение к экзотическим и античным элементам и некоей позднесимволистской религиозности.
Вся поэзия Голенищева-Кутузова строится как сложный цикл с внутритекстовыми повторами и аллюзиями. Как последователь символистов Голенищев-Кутузов любит аллитерацию и часто применяет дольник. Среди стихотворных форм встречаются терцины и сонет. В стихе Голенищева-Кутузова Вяч. Иванов отмечает также «жемчуг его элегических белых ямбов и сивиллинскую жуткую мелодию его сербских трохеев».
В римских стихах (весь цикл «Рим» посвящен Вячеславу Иванову) поэзия Голенищева-Кутузова обретает классический тон, строгий и сухой, но в то же время весь комплекс подтекстов, образов и аллюзий усложняется: философский план становится сюжетообразующим, таинственность и сакральность пронизывают его стихи:
И тогда у двойственных пределов
Выступит из темноты, как встарь,
В синих рощах замок тамплиеров
Или митраический алтарь.
Только ранним утром на колонне
Ты увидишь Вещую Жену –
Приснодева в заревой короне
Попирает змия и луну.
(Ночь Сивиллы)
Уже отмечалось, что поэзия Голенищева-Кутузова не восходит прямо к поэтическому творчеству Вяч. Иванова, однако перекличка с поэтикой Иванова, мастерски комбинированная с личными воспоминаниями и впечатлениями, в ней очевидна. В посвященном великому поэту стихотворении «Я помню царственное лето…», с одной стороны присутствуют любимые Иванову лексемы, с другой – поэт передает свое впечатление от встречи с учителем (напоминающее эпизод встречи Пушкина с Державиным):
В словах твоих –
В терцинах дантовского Рая –
Благую весть услышал я
На башне в час ночного бденья
И получил благословенье
Для творческого бытия.
Последующий «Парижский цикл» (1930 – 1935) показывает уже зрелого поэта. Здесь поэзия Голенищева-Кутузова развивается в ясности и органичности. Ее лиричность вырастает в новый, по-настоящему индивидуальный голос, в размышления о жизни, о вечности, о бесконечном. Переход к длинному стиху («От тебя, как от берега, медленно я отплываю…»; «Как влажным воздухом и Адрии волной…»; «Как пережить мне смерть мою в тебе?..») подчеркивает медитативно-философскую направленность лирики Голенищева-Кутузова. Свидетельством тому – «Вариация на мотив из Лермонтова»:
Я как матрос, рожденный в час прибоя
На палубе разбойничьего брига.
Его душа не ведает покоя.
Он не боится рокового мига.
И с бурями, и с битвами он сжился,
Но, выброшен на берег одинокий,
Он вспомнил всё, о чем душой томился,
И бродит по песку в тоске глубокой.
Как солнце ни свети ему с зенита,
Как ни мани его деревьев шепот,
Его душа лишь бедствиям открыта.
Он слышит волн однообразный ропот.
И, всматриваясь в дымные пределы,
Где разыгрались волны на просторе,
Мелькнет ли вновь желанный парус белый,
Крылу подобный чайки диких взморий.
Там, на черте, что воды океана
От серых тучек, мнится, отделяет,
Полотнище, рождаясь из тумана,
Видением мгновенным возникает.
И, приближаясь к берегам безвестным
Могучим, ровным бегом, – не спасенье,
А новое ему несет волненье,
И ярость бурь, и колыханья бездны.
Нечто похожее он создаст много лет спустя, на склоне дней, когда по тютчевскому образцу напишет свою «Последнюю любовь».
Разумеется, перед нами чисто интеллектуальная поэзия, даже литературная игра, но у Голенищева-Кутузова ученость, сложность аллюзий и стилевое многообразие сочетаются с легкой, порой разговорной и даже иронической интонацией, как, например, в многочисленных музыкальных цитатах:
Георг ганноверское вспомнил заточенье,
Жену изменницу… рыдает фа-бемоль
И разрешается как бы аккордом мщенья.
(Музыка над водой)
Дальнейшие жизненные испытания в значительной мере предопределили характер поздней поэзии Голенищева-Кутузова. Сложные отношения с Западом миром русского зарубежья, разочарования и недоумения побудили его написать такие едкие и горькие стихи:
Как Улисс, отверг я обольщенья
Запада обманчивых Цирцей.
Всё ясней мне было превращенье
Бедных спутников моих в свиней.
(1938)
Гражданский и патриотический пафос обретают в его поэзии новую силу («За узкою тюремною решеткой…»). Поэт сочиняет торжественную оду в духе Ломоносова («Вторая хотинская ода», 1944), приветствуя победоносное движение советской армии на Запад. Данная тенденция ярко представлена и в стихах советского периода. В них мотив личной судьбы, смерти переплетается с философскими размышлениями о человечестве, о его судьбах. С одной стороны, поэт использует поэтическую стилизацию – японские хокку, с другой – переосмысляет лирическую традицию, придает текстам конкретный современный характер.
Над Хиросимой
Дьявольский гриб распался.
Кто спит спокойно?
Стихотворение «Атомные демоны» также посвящено трагедии Хиросимы. Размышляя об ответственности человека при встрече с демонами, поэт в антропософском ключе поддерживает идею о единстве человека с духовной основой Вселенной [5].
