Сергей Капков - Эти разные, разные лица (30 историй жизни известных и неизвестных актеров)
Мюзик-холл, Театр сатиры, война, фронтовая бригада, плен, следом – репрессия, возвращение домой лишь в 53-м. Снова – Театр сатиры. И вот она перед нами. Элегантная, грациозная, уставшая от жизни.
– Между прочим, скоро будет семьдесят два года, как я на сцене. Почему-то все это пропускают мимо ушей, не понимая, что это за цифра, – начинает наш первый разговор Токарская.
– Валентина Георгиевна, а с чего началась ваша творческая жизнь?
– Она началась с того, что меня мама родила и не стала кормить грудью. И мне наняли кормилицу, у которой было очень хорошее молоко, какого сейчас не делают. Поэтому я так долго живу.
– Это было уже начало творческой жизни?
– Именно творческой! – Смеется.
– Вы коренная москвичка?
– Нет. Родилась я в Одессе. Мой папа был актером, он возил нас из города в город. Училась я в Киеве в Фундуклеевской гимназии, основанной императрицей Марией Федоровной. Она к нам иногда приезжала, и я запомнила ее лицо, красивое, но «неживое» – оно было все покрыто специальной эмалью, из-за чего императрица даже улыбнуться не могла. А я на балах читала «Не образумлюсь, виноват...» в семилетнем возрасте. Нас выводили на встречу с ней в рекриационный зал, правда, не всех. Только тех, кто по блату. Я как раз была блатной, так как не хотела и не любила учиться и со мной занималась сестра нашей классной дамы. А классная дама сама отбирала учениц, которые пойдут приветствовать царицу, – каждой отводилось место, где кто будет стоять, делать реверанс, и я благодаря ее сестре всегда была среди избранных.
– А ваша мама работала?
– Нет, она никогда не работала, поэтому мне пришлось с тринадцати лет зарабатывать. Я в балетной школе училась, и впервые вышла на сцену в балетной массовочке в опере. Где-то сзади, как бы у воды, я выбегала, пробегала через сцену, но ужасно волновалась. Мне казалось, что весь зал смотрит только на меня. А потом я уже стала солисткой балета и танцевала в кино, чтобы заработать какие-то деньги. Была гражданская война, и надо было просто питаться. В Киеве мы меняли вещи, потому что их было много, а денег мы не хранили. Ездили в деревню, ведь в то время деревня была богатой и там брали все, вплоть до рояля. Мы сдавали вещи и взамен получали муку, сало, пшено. Сейчас меня спрашивают: «Вот вы долго живете, а приходилось ли вам переживать такое голодное время, как сейчас, в начале 90-х?» Я говорю: «Приходилось переживать чуть-чуть похуже». Потому что тогда был настоящий голод, когда сосало под ложечкой. Второй раз мне выпало такое же испытание во время войны, когда я попала в плен.
– Какими были сценические площадки тех лет, что они из себя представляли?
– Я привыкла видеть только своего папу, а он играл в театре миниатюр. Это были одноактные комедии, оперетта и сольные выступления – то есть балетная пара, куплетист какой-нибудь с гитарой или без, цыганские романсы. Вот такого сорта был театр, где выступал папа. Единственное, чем такие труппы отличались, так это репертуаром куплетистов. Одни пели за белых, другие – за красных. А так как власть каждый день в Киеве менялась – то белые прийдут, то красные, то зеленые, а то и поляки, – куплетистам постоянно приходилось прятаться. Был у нас такой довольно забавный артист Смирнов-Сокольский (однофамилец Н. Ф. Смирнова-Сокольского), который выступал в босяцком, рваном костюме и пел политические, антибольшевистские куплеты. Так его поймали и расстреляли в Мариинском парке.
Когда пришел Деникин, в Киеве был настоящий парад. Солдаты въехали на лошадях, их встречали дамы в белых платьях, в огромных шляпах, кидали цветы и обнимали лошадей. Пробыли белые в городе какое-то количество дней и все время пьянствовали. Вообще все, кто приходил, обязательно пьянствовали. И, конечно же, по всему городу шли погромы. Нам это страшно надоело, и когда в Киев пришли немцы, мы с мамой уехали в Ташкент.
– Там вы продолжали выходить на сцену?
– Да. Я довольно хорошо танцевала там в опере. Помню, была очень смешная оплата труда – появились сначала миллионы, потом миллиарды, и каждый день деньги менялись. У меня даже сохранилась афиша, на которой написано, что она стоит пять миллиардов. Если у тебя появлялись деньги, их тут же надо было потратить, потому что завтра все будет стоить дороже. И так было до 24-го года, пока не ввели червонец, который стал «конвертируемым рублем».
В Ташкенте я вышла замуж за оперного певца. Он был тенор, пел главные партии в «Пиковой даме», в «Паяцах». А я была солисткой балета. Мы поехали в Москву, на биржу труда. Она находилась где-то на Рождественке. Туда приезжали актеры разных жанров. Они собирались в коллектив и разъезжали по всей стране. Так и мы поехали на следующий сезон в Новониколаевск. Наша опера была чуть побольше подобных коллективов – все-таки с нами работали хор и оркестр.
А в 25-м я навсегда покончила с балетом. Муж позвал меня играть в оперетке – ну совсем маленькая труппка, действующие лица и рояль. А я всегда мечтала петь, ведь мой папа был опереточным актером. Голоса у меня никогда не было, зато танцевала я хорошо.
– Значит, правду о вас говорит со сцены Ширвиндт, что критик того времени писал: «Когда смотришь на танцующую Токарскую, кажется... что она хорошо поет»?
Смеется.
– Конечно, Ширвиндт несколько переиначил эту фразу, но доля правды в этом есть. И играла я не героинь, не певиц, а так называемых субреток. Там я и задержалась, пристрастилась к оперетте. А мой муж все никак не находил место. Потом куда-то уехал, что-то нашел и прислал письмо, чтобы я ехала к нему в оперу. Я ответила, что «ни за что не оставлю оперетту, не буду больше танцевать и, видимо, мы больше не встретимся». Так я ездила-ездила, а качество этих оперетт все повышалось и повышалось. Меня звали из одной труппы в другую, и в конце концов я «допрыгалась» до большой, солидной оперетты с хором, оркестром, жалованьем и известным режиссером Джусто.
Во время выступлений в Баку я вышла замуж вторично. У него была своя квартира, и мама в этой квартире «осела» – все-таки появилось уже что-то свое. Муж мой был каким-то хозяйственником, и его в конце концов арестовали за то, что он умел делать деньги.
Вновь – дороги... В Ленинграде меня «нашел» знаменитый кинорежиссер Протазанов – он искал героиню для своих «Марионеток» и приехал смотреть меня. Я со своим партнером по оперетте сыграла ему сцену, исполнила танец с веером и спела песенку из оперетты «Розмари» по-английски. Он записал песенку на пленку и уехал. А через некоторое время мне позвонили и пригласили на кинопробу. Когда я приехала в Москву и вошла в студию «Межрабпомфильм», то первое, что услышала, была моя песенка. Ее гнали по радио по всей студии.
– А говорили, что пели плохо. Получается, что в кино вас взяли из-за песни?
– Я думаю, что Протазанову понравилось то, что я спела именно английскую песенку. Он же ставил заграничный фильм. Это первое. А во-вторых, ему просто надоело смотреть актрис. Он же пересмотрел их такое количество, всех примадонн московских и немосковских, что я представляю, как он устал. И почему-то взял меня, хотя я была совсем неопытной в кино. Я ничего не понимала в съемках, а там ведь все надо учитывать, где камера, где свет: тебе отведут маленькое местечко, и дальше не заходи. Можно сказать, что в «Марионетках» я совсем неинтересно сыграла. Протазанов потом мне так и сказал: «Я с вами мало работал».
– Каким предстал вашему взору легендарный Протазанов?
– Это был очень жесткий режиссер, требовательный. Он всегда ходил с палкой и вместо «стоп!» кричал «halt!». Я его боялась. И вдруг однажды он дал мне 20 копеек за одну сцену, которую мы разыгрывали с Мартинсоном: «Возьмите! Хорошо сыграли».
– Я видел вас еще в двух фильмах – «Дело № 306» и «Осенняя история»...
– В больших ролях я, действительно, снялась два раза. Это «Марионетки» и «Дело № 306». А в «Осенней истории» что за роль... Так, бабушка и бабушка, ничего интересного. Зато в «Деле» я играла шпионку, которая работала в аптеке как обыкновенная советская служащая. Я как раз только вернулась из заключения, и режиссер, видимо, решил, что я буду правдива в этой роли. Очень интересная работа, тем более что я очень люблю детективы, а это был первый советский детектив. У меня была большая сцена с Марком Бернесом, и он перед съемкой подсказывал мне, что и как можно лучше сделать. Мы с ним были приятелями. После выхода картины всех ругали, а хвалили почему-то только меня. И даже на улицах узнавали, подходили, говорили теплые слова.
– И на этом ваша кинокарьера закончилась?
– Да ей и трудно было начаться. Тогда же ничего не разрешали! Три-четыре картины в год – это все, что мы имели. А после «Марионеток» в моем жанре работал только Александров и снимал Орлову. Так что мне не в чем было сниматься, я не умела играть «девушек полей». Мне нужна была какая-то эксцентрично-нахальная особа с шармом, женщина-вамп, если хотите. Короче – артистка варьете. Тогда это было нельзя.
