Виталий Ларичев - Мудрость змеи: Первобытный человек, Луна и Солнце
…Хеллэм Мовиус сделал тем временем очередной сильный ход, надеясь, возможно, одним ударом рассечь гордиев узел проблем доистории — через год, 4 февраля 1966 года фонд Веннер-Грин созвал в Нью-Йорке однодневную конференцию для ознакомления с предварительными результатами изысканий Александра Маршака. Это было серьезное испытание гипотезы, поскольку в заседаниях приняли участие ведущие американские археологи и антропологи, а также специалисты смежных областей знаний, представляющие наиболее значительные университетские центры страны — Гарвард, Принстон, Йелл, а также Смитсоновский институт и Американский музей естественной истории. Председательствовал на заседании сам Мовиус. Конференция признала новизну метода исследования, предложенного Маршаком, и «возможную оправданность» его заключений. Дебют с представлением той же программы в Европе состоялся несколько месяцев спустя в Праге, на VII Международном конгрессе по протоистории. Здесь А. Маршак сделал два кратких сообщения о методике своей работы. Тогда же он передал для публикации свою монографию о лунных записях Лаборатории четвертичной геологии и протоистории университета Бордо, которой руководил друг Мовиуса Франсуа Борд, один из лидеров палеолитоведения Франции. Вскоре А. Маршак стал равноправным сотрудником Мовиуса — он был зачислен исследователем в штат музея Пибоди при Гарвардском университете.
Как ни воспринимай предложенное Маршаком направление поиска, нельзя не признать, что результаты его исследований с приемлемой степенью вероятности подтвердили одну из давних идей Эдуарда Лартэ — о возможности отражения в записях примечательным образом сгруппированных знаков типа отметок времени, которое отсчитывалось по Луне. На том же, кстати, настаивал еще в самом начале 30-х годов выдающийся мифолог Карл Хентце. Он первым, подсчитав лунки на древних каменных скульптурах, распознал в полученных числах лунные циклы, а в спиральных и иных фигурах эпохи палеолита не просто абстрактные космические символы, по отражение все той же коренной идеи первобытного искусства — фазовых изменений ночного светила, символов жизни и смерти.
Археологи древнекаменного века могут в очередной раз убедиться в справедливости изречения: новое — хорошо забытое (преданное забвению или незамеченное?) старое. Что ж, может быть, и верно, палеолитические охотники Европы в самом деле старательно наблюдали за Луной, пытаясь уловить прежде всего четыре главных момента в ее месячном цикле: когда ночное светило дважды приобретало вид полудисков, развернутых выпуклостями, в разные стороны (первая и третья четверти), полного круга и, наконец, погружения на несколько дней в загадочную невидимость, когда наступало новолуние и Луна, предельно сблизившись с Солнцем, таинственно исчезала неведомо куда и зачем. А. Маршаку как будто удалось также установить стремление людей древнекаменного века уловить момент видимости последнего серпа «умирающего» месяца или первого серпа «возрожденной» Луны: миниатюрные, едва различимые простым глазом, царапины, которые иногда беспорядочно скапливались в записях на рубеже перехода от одного месяца к другому, быть может, намекали на ожидание в течение нескольких дней самых критических моментов в ее «жизни» — новолуния и появления на небосклоне молодой Луны.
За всем этим можно было усмотреть не только попытки первобытного человека к относительно точному счислению времени, но и нечто не менее значительное: появление в ледниковое время культов и ритуалов, связанных с Луной. Многомесячные записи на пластинах из Горж д’Анфер (329 знаков) и Абри Бланшар (172 знака) могли навести на ту же гипотезу, но уже в связи со значительно более длительными временными периодами — с сезонами. Это, надо думать, приоткрыло бы, наконец, дверь в святая святых культуры древнекаменного века, в мир ее духа и интеллекта, выраженных знаками более сложными — образами искусства первобытных художников: скульптурами, гравюрами, барельефами, а также полихромной живописью подземных святилищ.
Но тут на смену воображению приходят отрезвляющие размышления. Допустим, троглодиты наблюдали Луну и уловили цикличность ее фаз. Пожалуй, они в самом деле вели свои календарные записи в течение многих месяцев. Но где убедительное подтверждение уяснения ими столь длительной части годового периода, как сезон? Так ведь можно незаметно дойти и до крайности — ничтоже сумняшеся объявить, что троглодиты с их жалкими техническими возможностями и пещерным мышлением, быть может, знали и продолжительность года. Всякий знает — уяснение понятия «сезон» предполагает ведение фиксированных наблюдений не только за Лупой, но и, непременно, за Солнцем, а это означало бы появление в ледниковую эпоху устойчивого лунно-солнечного календаря продолжительностью в несколько лет. Виданное ли дело?! Давайте припомним хотя бы, каков был календарь эпохи не столь отдаленной от современности, когда неутомимый воитель Ромул, один из основателей великого Рима, принужден был, как о том поведал Плутарх, счислять время, безбожно путаясь и ошибаясь.
А почему бы и в самом деле не вспомнить этот странный календарь, который пришлось вскоре исправлять и дополнять преемнику «забранного Небом Ромула» — диктатору Помпилию Нуме, восторженному поклоннику чудачеств Пифагора?
Глава III. Фасты жрецов
О длиннокрылой, прекрасной
Луне расскажите мне,
Музы Сладкоречивые, в пенье
Искусные дочери Зевса!
ГомерКаждый посетитель Палладинского холма — и житель столицы, и провинциал — знал, что нет среди небожителей существа могущественнее, чем Янус, «Привратник Двери небесной», «Ведающий круговращением Мира». Да и кто мог превзойти это божество по силе, если оно олицетворяло собою пространство — всю Вселенную, а через небесную гармонию ритмов ее движения — время, то главное, что определяло облик владыки Света. Только неотесанный варвар мог, занеси его беспутные ноги в храм на Палладинском холме, подивиться двуликости головы Януса: изваянный из белоснежного мрамора он, восседая на престоле из слоновой кости, с напряженной настороженностью взирал и на запад, и на восток, что позволяло ему знать отошедшее в прошлое и предвидеть грядущее. Если малосведущий в пантеоне римских богов провинциал вдруг осмелился бы, окажись он перед устрашающими взорами, робко полюбопытствовать у Януса:
— Ты нам скажи, почему из всех небожителей ты лишь
Видишь, что сзади тебя, видишь, что перед тобой?[11]
то немедленно получил бы от него краткий, по исчерпывающий ответ:
— Я, чтобы времени мне не терять головы поворотом,
Сразу на оба пути, не обернувшись, смотрю!
Знай дремучий невежда, что время это определялось прежде всего ликами привередливой Луны, он сообразил бы, почему Янус не может позволить себе терять мгновения даже на «головы поворот», а тем более на праздную болтовню. Ведь ему, при неусыпных наблюдениях за переменами лунного диска, приходилось одновременно сверять вид его с тем, каким он был месяцы назад, а главное, безошибочно предугадывать, в урочный ли час соизволит принять божественное ночное светило сначала вид полудиска, а затем и окружности, когда именно оно, состарившись, подойдет к моменту «смерти» около Солнца на востоке, а когда появится вновь из «небытия» на западе «золотым новорожденным теленком», серпом месяца. И если бы Янус ограничивался только присмотром за быстроногой Луной! Так нет же — он одновременно вынужден был соизмерять неровный месячный ритм ее бега с медлительными шагами Солнца и следить при этом за восходами и заходами звезд. Да и это бы куда ни шло, не доставляй ему хлопот «блуждающие звезды» — планеты. Ну о каком тут «головы повороте» Может идти речь, когда Янусу при такой беспокойной жизни впору было обзавестись еще парой ликов, чтобы, не косясь по сторонам, следить не только за востоком и западом, но также за севером и югом!
Если уж богу времени приходилось тяжело при наблюдениях за головоломными круговертями Мира, то каково же было понтификам, смиренным слугам в храме его, которые, даже облачась в достойные лишь их высокого сана священные одеяния, оставались все же обыкновенными (хотя и без особых способностей и познаний) людьми. И великий глава жреческого братства благочестивых прислужников Януса, сам многомудрый Pontifex maximus, был, увы, однолик, а значит, всего лишь двуглаз. Поскольку при столь серьезных делах, как наблюдения за сводом Неба с его многочисленными светлыми небожителями, эти обстоятельства не могли приниматься в расчет, то понтификам не оставалось ничего другого, как трудиться совместно. Но и тогда каждому приходилось быть начеку, постоянно тревожась, как бы не оставить без внимания какую-нибудь небесную «мелочь». Ведь она могла при определенных условиях, положим, при ожидании затмения, обернуться для жрецов губительными неприятностями — лишением сана и позорным изгнанием из почтенных рядов «избранных богом».
