Андрей Есин - Психологизм русской классической литературы
И вот, наконец, шедевр аналитического разбора собственного поведения и психологического состояния, беспощадное раскрытие психологических причин, мотивов действий и намерений:
«Я часто спрашиваю себя, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я завлекся бы трудностью предприятия...
Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости...
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего...
А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся душой!.. Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает».
Здесь психологический анализ доходит до самых глубин идейно-нравственного содержания характера, до сердцевины личности героя – его воли. И обратим внимание, насколько аналитичен приведенный отрывок: это уже почти научное рассмотрение психологической задачи, как по методам ее разрешения, так и по результатам. Сначала поставлен вопрос – поставлен со всей возможной четкостью и логической ясностью. Затем отбрасываются заведомо несостоятельные объяснения («обольстить не хочу и никогда не женюсь»). Далее начинается рассуждение о более сложных и глубоких причинах: как возможные причины отвергаются потребность любви («Вера меня любит больше...») и «спортивный интерес» («если бы она мне казалась непобедимой красавицей...»). Отсюда делается вывод, уже прямо логический: «Следовательно...» Снова рассматриваются возможные объяснения (хочется назвать их гипотезами), по-прежнему не удовлетворяющие Печорина, и наконец аналитическая мысль выходит на правильный путь, обращаясь к тем положительным эмоциям, которые доставляет Печорину его замысел и предчувствие его выполнения: «А ведь есть необъятное наслаждение». Анализ идет по новому кругу: откуда это наслаждение, какова его природа? И вот результат – причина причин, нечто бесспорное и очевидное: «первое мое удовольствие...». Задача путем ряда последовательных операций и построений сведена к аксиоме, к тому, что уже давно решено и бесспорно.
Психологический анализ, сосредоточенный лишь на одной, пусть самой одаренной и сложной личности, в большом повествовании рискует сделаться монотонным, однако психологизм как принцип изображения в лермонтовском романе распространяется и на других персонажей. Правда, делается это при помощи все того же Печорина: уверенно и беспощадно проникая в тайники собственной души, он свободно читает и в душах других людей, постоянно объясняя мотивы их действий, догадываясь о причинах того или иного поступка, душевного состояния, давая интерпретацию внешним признакам чувства: «В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание – чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем не кокетничала – а это великий признак!»; «До самого дома она говорила и смеялась поминутно. В ее движениях было что-то лихорадочное; на меня не взглянула ни разу... И княгиня внутренно радовалась, глядя на свою дочку; а у дочки просто нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать».
Психологическое состояние Бэлы, Максима Максимыча, персонажей повести «Тамань» дано нам не столь подробно, но, во-первых, сами эти характеры психологически достаточно просты, а, во-вторых, мы видим в основном лишь внешние проявления их чувства потому, что Печорин, этот повествователь-психолог, еще не бросает на них своего аналитического взгляда. Зато в «Княжне Мери» и в «Фаталисте» создается своего рода психологическая атмосфера, психологизм становится принципом изображения целого ряда героев, во многом подчиняя себе и сюжет и детали внешнего мира, а это очень важно для складывания психологического стиля, психологического повествования.
Дело в том, что характер главного героя целиком, а других персонажей отчасти строится Лермонтовым как своего рода загадка, требующая раскрывать за видимым – существенное, за внешним – внутреннее. Такого рода аналитическая установка – сделать ясным загадочное, обнаружить скрытые мотивы поведения, причины душевных состояний – специфическая, характерная черта психологизма «Героя нашего времени». Здесь психологизм служит как бы инструментом реалистического познания того, что в первом приближении кажется загадочным. Это диктует особую структуру повествования: смену рассказчиков, организацию художественного времени, соотношение внешнего и внутреннего.
Так, чрезвычайно интересными оказываются связи между внутренним, психологическим состоянием и формами его внешнего выражения. На протяжении всех пяти повестей мы можем увидеть, что герои стараются «не выдать себя» внешне, не показать своих мыслей и переживаний, скрыть душевные движения: Бэла не хочет показать свою любовь к Печорину и тоску по нему; Максим Максимыч, уязвленный отношением к нему Печорина, все же «старается принять равнодушный вид»: «Он был печален и сердит, хотя старался скрыть это»; постоянно стараются скрыть свои душевные движения герои «Княжны Мери». Подобного рода поведение требует психологической расшифровки, и новаторство Лермонтова-психолога состояло уже в том, что он стал художественно воспроизводить именно несоответствие внешнего поведения внутреннему состоянию героев, что было большой редкостью или вовсе отсутствовало в предшествующей литературе (исключая, пожалуй, Пушкина). Гораздо проще изображать в литературе полное соответствие внешнего и внутреннего – тогда нет, собственно, необходимости в психологизме как непосредственном проникновении в душевную, невидимую глазу жизнь человека: радость можно обозначить смехом, горе – слезами, душевное волнение – дрожанием рук и т.п. Лермонтов идет по более сложному пути: он раскрывает неоднозначные, непрямые соответствия между внутренними и внешними движениями, что требует уже непосредственного психологического комментария к изображению портрета и поведения, их психологического истолкования. Другое дело, что душевные движения большинства героев прочитываются по их лицам и поступкам довольно легко, тем более что и комментатором и истолкователем является в романе в основном такой глубокий психолог, наблюдатель и аналитик, как Печорин. Печорину понятно, когда мимика и поведение людей искренни, а когда они «делают вид», понятно, и что за этим стоит: «Она едва могла принудить себя не улыбнуться и скрыть свое торжество; ей удалось, однако, довольно скоро принять совершенно равнодушный и даже строгий вид»; «Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал»; «Грушницкий принял таинственный вид; ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает».
Внешние проявления внутреннего состояния, хотя и не содержат здесь большой загадки, все-таки уже не прямо выражают эмоции и переживания, а требуют психологической интерпретации. По-настоящему же загадочно соотношение внешнего и внутреннего в образе самого Печорина.
Дело здесь, во-первых, в том, что он по складу натуры умеет лучше владеть собой, держать себя в руках и даже притворяться, а окружающие недостаточно проницательны и психологически искушенны, чтобы разобраться в причинах и мотивах его поведения, в том, что стоит за тем или иным мимическим движением. Княжна Мери не замечает, что перед знаменитым монологом «Да, такова была моя участь с самого детства...» Печорин не на самом деле тронут, а лишь «принял глубоко тронутый вид». Это естественно, потому что княжна еще совсем неопытная девочка, не различающая искренности и актерства. Но ведь обманывается и такой внимательный человек, как Вернер: « – Я вам удивляюсь, – сказал доктор, пожав мне крепко руку. – Дайте пощупать пульс!.. О-го! лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно».
Во-вторых, Печорин вообще сдержан: он живет преимущественно внутренней жизнью, предпочитая не обнаруживать душевных движений, – уже не для игры, а для самого себя. Вот как описывает, например, Максим Максимыч внешний вид и поведение Печорина после смерти Бэлы: «Его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно; я бы на его месте умер с горя. Наконец, он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на песке. Я, знаете, больше для приличия, хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся... У меня мороз пробежал по коже от этого смеха...» Здесь уже сложность, не поддающаяся немедленному и однозначному психологическому истолкованию: поведение героя может свидетельствовать о равнодушии, но может и о том, что чувства его в этот момент слишком глубоки, чтобы найти себе выражение в традиционных формах причитаний, рыданий и пр.
