Игорь Сухих - Русский канон. Книги XX века
Тот же мотив подмены, всеобщей липы становится одним из главных в довлатовской повести. Любимые блюдца и стаканы, портреты и липовые аллеи оказываются симулякрами, «новоделами», театральными декорациями, выдумками, выдающими себя за правду.
«В жизни Пушкина еще так много неисследованного… Кое-что изменилось с прошлого года… – В жизни Пушкина? – удивился я… – Не в жизни Пушкина, – раздраженно сказала блондинка, – а в экспозиции музея. Например, сняли портрет Ганнибала. – Почему? – Какой-то деятель утверждает, что это не Ганнибал. Ордена, видите ли не соответствуют. Якобы это генерал Закомельский. – Кто же это на самом деле? – И на самом деле – Закомельский. – Почему же он такой черный? – С азиатами воевал на юге. Там жара. Вот он и загорел. Да и краски темнеют от времени. – Значит, правильно, что сняли? – Да какая разница – Ганнибал, Закомельский… Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш директор и повесил Ганнибала… Точнее, Закомельского под видом Ганнибала».
«Можно задать один вопрос? Какие экспонаты музея – подлинные? – Разве это важно? – Мне кажется – да. Ведь музей – не театр. – Здесь все подлинное. Река, холмы, деревья – сверстники Пушкина. Его собеседники и друзья. Вся удивительная природа здешних мест… – Речь об экспонатах музея, – перебил я, – большинство из них комментируется в методичке уклончиво: “Посуда, обнаруженная на территории имения…” – Что вас конкретно интересует? Что бы вы хотели увидеть? – Ну, личные вещи… Если таковые имеются… – Кому вы адресуете свои претензии? – Да какие же могут быть претензии?! И тем более – к вам! Я только спросил… – Личные вещи Пушкина?.. Музей создавался через десятки лет после его гибели… – Так, – говорю, – всегда и получается. Сперва угробят человека, а потом начинают разыскивать его личные вещи. Так было с Достоевским, с Есениным… Так будет и с Пастернаком. Опомнятся – начнут искать личные вещи Солженицына…» («Ах, как он угадал!» – можно было бы воскликнуть вслед за булгаковским героем.)
«Когда мы огибали декоративный валун на развилке, я зло сказал: “Не обращайте внимания. Это так, для красоты…” И чуть потише жене: “Дурацкие затеи товарища Гейченко. Хочет создать грандиозный парк культуры и отдыха. Цепь на дерево повесил из соображений колорита. Говорят, ее украли тартуские студенты. И утопили в озере. Молодцы, структуралисты!..”»
«– Ы-ы-а, – повторил Митрофанов. – Он говорит – “фикция”, – разъяснил Потоцкий. – Он хочет сказать, что аллея Керн – это выдумка Гейченко. То есть аллея, конечно, имеется. Обыкновенная липовая аллея. А Керн тут ни при чем. Может, она близко к этой аллее не подходила».
Пастернак сказал когда-то о другом своем современнике: «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было второй его смертью». Кампания любви к «солнцу нашей поэзии» принимает в Заповеднике гомерические масштабы. Изображения поэта встречаются на каждом шагу, даже у таинственной будки с надписью «огнеопасно». Вопрос «Вы любите Пушкина?» является таким же привычным и обыденным, как «здравствуйте». Скромная по роли должность хранителей трансформируется в миссию служителей, высокомерных и беспощадных.
«Все служители пушкинского культа были на удивление ревнивы. Пушкин был их коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным, их нежно лелеемым детищем. Всякое посягательство на эту личную святыню их раздражало. Они спешили убедиться в моем невежестве, цинизме, корыстолюбии».
Сквозь щели усердно лелеемого мифа проступает иная, грустная, реальность. На самом деле Заповедник напоминает не остров Утопию, а какой-то ковчег, на который выбрасываются потерпевшие кораблекрушение люди. Одинокие, мечтающие о замужестве и другой жизни девушки: «бухгалтер, методист, экскурсоводы». Гениальный ленивец и эрудит Митрофанов, обнаруживающий единственное место, где можно быть верным своей природе, рассказывать – и больше ничего. Неудачливый литератор-халтурщик Потоцкий с его фантастическими планами, бездарными сюжетами и реальными запоями.
Вот еще одна временная обитательница ковчега: «Натэлла приехала из Москвы, движимая романтическими, вернее – авантюрными целями. По образованию – инженер-физик, работает школьной учительницей. Решила провести здесь трехмесячный отпуск. Жалеет, что приехала. В заповеднике – толчея. Экскурсоводы и методисты – психи. Туристы – свиньи и невежды. Все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину. И любовь к своей любви». Но ее вроде бы трезвый взгляд мгновенно превращается в грубый флирт: «“Давайте как-нибудь поддадим! Прямо на лоне… А вы человек опасный… Полюбить такого, как вы – опасно”. И Натэлла почти болезненно толкнула меня коленом…»
Интеллигентный, ироничный, как кажется, взгляд со стороны становится эксцентрической формой того же комплекса потерпевших кораблекрушение. «Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те, которые считают ненормальными всех остальных…»
Формулу «Заповедника» можно представить примерно так: Пушкин, вино и женщины (преимущественно одинокие).
В описании второго полюса заповедной жизни – эскадронов туристов-паломников – Довлатов тоже доверяет не официальному портрету, а молве, щедро используя экскурсионный фольклор. Туристы задают дикие вопросы («Из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым? Как отчество младшего сына Пушкина?»). Они невежественны и в то же время агрессивны. Жизнерадостная суета не прекращается даже у могилы: «У ограды фотографировались туристы. Их улыбающиеся лица показались мне отвратительными».
Повествователь ставит этому замкнутому, претендующему на особый статус миру жесткий диагноз. Юмористический по преимуществу взгляд временами становится язвительным, даже злым. «Любить публично – скотство! – заорал я. – Есть особый термин в сексопатологии…»
Особенно эффектен монтажный стык, столкновение лоб в лоб прекрасного будто бы заповедного прошлого и неприглядного настоящего, которое ни на минуту не дает забыть о себе.
«– Тут все живет и дышит Пушкиным, – сказала Галя, – буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль…
Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.
– Борька, хрен моржовый, – дико заорал он, – ты ли это?!»
Культ личности Пушкина сковывает и отталкивает, как всякий культ. При желании и его, «певца империи и свободы» (Г. Федотов), можно сделать опорой диктатуры, пусть поначалу эстетической (об этом через несколько лет после смерти Довлатова был снят забавный кинофильм «Бакенбарды»). Но проблема заповедной любви к культурной святыне не так проста, как может показаться.
Ну хорошо: туристы отвратительны; толпа превратила «народную тропу» в вытоптанную поляну; служители культа претенциозны и недалеки, повторяют, как попугаи, слова о великом поэте и великом гражданине, убитом по указке самодержавия рукой великосветского шкоды (подзабытая цитата из Маяковского); все происходящее покрыто густым слоем пошлости…
Но ведь и сам Алиханов не только вклеивает в экскурсию есенинские стихи, но и соглашается (опять компромисс!) играть по предложенным в этом «заповедном» пространстве правилам. «Хотя дней через пять я заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щеголева. Чем лучше я узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нем. Да еще на таком постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое вознаграждение». И он, как те одинокие дамы, приезжает к Пушкину решать свои проблемы.
Более того, когда герой, начитавшись пушкинистов, пытается взорвать бронированные клише и сказать нечто оригинальное, он произносит вещи достаточно банальные, только на порядок выше – о Пушкине как явлении запоздалого Ренессанса, о его олимпийском спокойствии и божественном равнодушии… Видимо, справедлив парадокс историка В. Ключевского: «О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует».
«Люди верят только славе, – заметил сам Александр Сергеевич в “Путешествии в Арзрум”. – Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос». В Заповеднике задумываешься: может быть, в состав славы входит и это? И сорок человек экскурсоводов, и глупые вопросы о дуэли, и пейзаж, «удивительная природа здешних мест», который в сорока километрах (верстах) от Михайловского тот же, и все же не тот… Отношение, в котором смешаны интимность и равнодушие, искренность и суетность. Пушкин здесь входит не просто в пантеон, но в «пестрый сор» современной жизни. В самом деле, он мечтал не только о монументальном памятнике, но и об ином, более скромном бессмертии.
