Елена Айзенштейн - Из моей тридевятой страны
В предпоследней строфе Бродский воссоздает ощущение тревожной ночи, когда матери боялись за детей, боялись нашествия слуг царя Ирода. «Валит снег; не дымят, но трубят / трубы кровель. Все лица, как пятна. Ирод пьет. Бабы прячут ребят». Возникает ощущение, что Бродский рисует картинку не из иудейской, а из русской жизни, где царь Ирод очень напоминает пьяного русского мужика. А простонародное «бабы прячут ребят» как будто о России написано. Придет ли мессия? Узнают ли его люди? Как не ошибиться и не принять Ирода за Христа и наоборот: «…мы не знаем примет, и сердца / могут вдруг не признать пришлеца». Выбирать надо сердцем. И вот финал с появлением Богоматери, Младенца и Духа Святого, спасительный, потому что вместе с поэтом читатель тоже боится, что Рождество не наступит:
Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного, густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь – звезда.
Последняя строфа отмечает происходящее не на земле, а в воздухе, на метафизическом сквозняке, когда Богоматерь («фигура в платке») появляется из тумана. Финальное слово стихотворения – «звезда», обозначает удаление автора от земли, его радостное сознание единства с Небом. Таким образом, финальное четверостишие объясняет, что переживание Рождества душевное и духовное, на физическом уровне выраженное рождественскими дарами: «В Рождество все немного волхвы». Последнее слово «звезда» возвращает читателя к началу текста. Подобно волхвам, Бродский видит в Звезде символ Рождества, символ христианской веры и любви к Богу.
Стихотворение о Рождестве 1980 года проникнуто сознанием отверженности поэта, который видит себя отщепенцом, личностью вне закона, поэтому в этих стихах нет рождественского уюта. Теме несчастливого настоящего, ощущения сиротства противопоставлена праздничная тема Рождества:
Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.
В эту пору – разгул Пинкертонам,
и себя настигаешь в любом естестве
по небрежности оттиска в оном.
За такие открытья не требуют мзды;
тишина по всему околотку.
Сколько света набилось в осколок звезды,
на ночь глядя! Как беженцев в лодку.
Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,
отщепенец, стервец, вне закона.
За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта ―
пар клубами, как профиль дракона.
Вместо царя Ирода – современные Пинкертоны: чувствовал ли Бродский в это время слежку за собой? Вспоминал прошлое? В это время Бродский уже получил американское гражданство, но в стихах возникает образ светящегося осколка звезды, который Бродский уподобляет беженцам: Мария с Иосифом, бегущие из Египта, соотносятся с самим поэтом, в своей судьбе ощущающим сходство с судьбой мальчика Христа, с судьбой мученика и святого Георгия, сражавшегося с драконом («Изо рта – / пар клубами, как профиль дракона»).
Лосев сообщает, что во время войны, в эвакуации, «Иосиф с матерью провели всего около года. К череповецким впечатлениям, запомнившимся на всю жизнь, относятся и страшные. Мать, благодаря знанию немецкого, устроилась работать в лагерь для военнопленных. «Несколько раз она брала меня с собой в лагерь. Мы садились с мамой в переполненную лодку, и какой-то старик в плаще греб. Вода была вровень с бортами, народу было очень много. Помню, в первый раз я даже спросил: «Мама, а скоро мы будем тонуть?»». Лосев. ЖЗЛ. «Беженцы в лодке – в конце семидесятых, в начале восьмидесятых годов их едва ли не ежедневно можно было увидеть в телевизионных новостях или прочитать о них в газете: вьетнамцы и кубинцы, пытающиеся в утлых, иногда самодельных суденышках бежать от коммунистических тиранов». Лосев Л. Там же. См. об этом также в эссе «Состояние, которое мы называем изгнанием» (СИБ-2. Т. 6). Рождественской фактически оказывается только концовка, последние четыре строки:
Помолись лучше вслух, как другой Назарей,
за бредущих с дарами в обеих
половинок земли самозванных царей
и за всех детей в колыбелях.
С концовкой соотносится первый снежный стих: «Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве». Кажется, снежный мотив отмечает и вечную, и христианскую тему. И только в финале появляется спасительная тема молитвы за царей и детей, за настоящее и будущее человечества. Интересно отметить, что земля дается Бродским как две половинки (обыгрывается созвучие: земной шар – как ни шарь), как будто он смотрит на нее из космоса, с высоты Бога, для которого половинки земли должны быть похожи на две половинки яблока, например. Что касается образа самозванных царей, здесь, нам представляется, Бродский с улыбкой говорит о себе и таких, как он, царях-поэтах, которые по своей воле славят Рождество стихами («и себя настигаешь в любом естестве»).
13 декабря 1987 года состоялась первая после эмиграции встреча Бродского с поэтом А. С. Кушнером, а 24 декабря написано стихотворение «Рождественская звезда». Начало стихотворения «Рождественская звезда» рисует картину «сверху»: это общее впечатление автора от Рождества. Во многих рождественских стихах Бродский очерчивает картину ветреного дня. Этот ветер – символ стихий, преображения пространства, символ Судьбы:
В холодную пору, в местности, привычной скорее к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
«Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар / из воловьих ноздрей, волхвы – Балтазар, Гаспар, / Мельхиор; их подарки, втащенные сюда», – отмечает Бродский, глядя на происходящее глазами Сына. «Он был всего лишь точкой», – пишет Бродский о Сыне Господнем, соотнося точечность маленького человека с маленькой вифлеемской звездой. Для него в понятии точки заключен философский, метафизический смысл: младенец – точка, по отношению к Земле и землянам и – с высоты Вселенной:
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
Бродский представляет звезду и младенца понятиями одного уровня, воспринимает звезду взором Отца. Над младенцем склоняется не только мать, кажущаяся ему огромной, но и звезда, то есть Отец, который не может казаться таким, как мать, оттого что ребенок вообще не видит Отца из-за разности иерархии. Сын и Отец даны в стихах Бродского как два устремленных друг к другу духовных мира.
В 1988 году Бродский написал стихотворение, которое получило название, как и живописные полотна на подобную тему, «Бегство в Египет». Любопытно, что Бродский начинает его не с начала, а как бы с середины, с многоточия, отчего возникает ощущение достоверности картины, как бы вырезанной из евангельской истории:
…погонщик возник неизвестно откуда.
В пустыне, подобранной небом для чуда
по принципу сходства, случившись ночлегом,
они жгли костер. В заметаемой снегом
пещере, своей не предчувствуя роли,
младенец дремал в золотом ореоле
волос, обретавших стремительно навык
свеченья – не только в державе чернявых,
сейчас, – но и вправду подобно звезде,
покуда земля существует: везде.
Необходимо отметить и то, что стихотворение катится, как снежный шар, потому что каждое последующее предложение (их всего три, и занимают они десять стихов) оказывается длиннее предыдущего. Такое иконическое построение строфы объясняется желанием автора передать грядущее колоссальное влияние на жизнь человечества рождения мальчика. Каждое новое стихотворение на рождественскую тему добавляет свежие штрихи к портрету Рождества: «в пустыне, подобранной небом для чуда», – пишет поэт о топографии события. Младенец, которому готовится всемирная роль, изображен «в золотом ореоле волос, обретавших стремительно навык свеченья». Всемирное значение Христа, его святость показаны через образ свечения его волос, как на иконе. Иконографическое навык свеченья рифмуется со словом «чернявых», выражающим несколько сниженную характеристику иноверцев, египтян, словно передает чужой голос. Последним в стихотворении стало слово везде, обозначившее мировое значение Рождества, связанного не с Временем, а с Пространством и Вечностью.
22 декабря 1989 года Бродский представляет Ольгу Седакову на ее вечере в палаццо Кверини Стампалла в Венеции, а 25 декабря, там же, в Италии, где каждый камень дышит искусством древних мастеров, создает стихотворение «Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере…». Бродский выступает посредником между читателем и Христом, помогает увидеть событие тысячелетней давности так, как будто оно случилось на его глазах. Неоднократно поэт начинает строфу со слова «представь»: «Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере», «Представь трех царей». Это обращение к читателю делает стихотворение подобным беседе поэта с неким собеседником. И здесь события внизу, среди землян, даются в двух планах: на земле и в космосе.
