Валерий Земсков - Образ России в современном мире и другие сюжеты
Этот вопрос со всей недвусмысленностью был поставлен на упоминавшейся конференции «Культура в эпоху цивилизационного слома». Само понятие «слома» многозначительно говорит о направленности дискуссии на конференции.
Среди фигурировавших точек зрения наиболее разработанной, несомненно, следует считать точку зрения А. И. Неклессы, который рассматривает современность в геополитико-цивилизационной перспективе и дает систематизированную схему вариантов развития[51]. В его понимании XX век – век транзита, перехода рубикона на пути свершающейся системной цивилизационной революции, происходит «формирование нового цивилизационного текста», грядет «новая цивилизация». В свете такой перспективы он предлагает свою систематизацию состояний человечества или исторических эпох/ цивилизаций: 1) протоистория; 2) Древний мир; 3) великие интегрии и империи; 4) средневековый мир; 5) Новое время; 5) Новый мир – наступающий «новый порядок». Смена эпох подобна неспокойному состоянию пограничных поясов цивилизационных разломов, она сопровождается хаотизацией социума, периодами смуты, причем фундаментальные коды всех предшествующих базовых состояний человечества в латентной или актуальной форме сохраняются на всем протяжении истории и соприсутствуют в современном мире (вплоть до протоисторического бытия).
Динамику современного процесса А. И. Неклесса толкует как переход от проекта Большого Модерна, связанного с базовыми ценностями христианской культуры, предполагавшими утопию всеобщего гражданского общества на основе всемирной модернизации, к новой цивилизации Постмодерна. Сам процесс секуляризации и историзации базовых универсалий христианской культуры повлек за собой дехристианизацию социальной ткани западного сообщества, и, соответственно, коррозию и распад начал двухтысячелетней цивилизации. Соответственно, качественную мутацию переживает и христианско-европейский проект модернизации-глобализации.
В ходе модернизации-глобализации рождается новый «цивилизационный рисунок» мира. Навстречу этому проекту поднимается ответная цивилизационная волна, которая реализует новую встречу Востока с Западом, а затем синтез поднимающегося из вод истории Нового Востока с секулярным Западом, утрачивающим свой привычный культурный горизонт и неоспоримую инициативу. Это уже мир Постмодерна, в котором несостоявшееся на основе идеологии Модерна единение планеты на практике замещается ее хозяйственной унификацией, в которой центральное место занимает невидимая, безликая или прямо анонимная экономическая власть, действующая на основе новых супертехнологий. Происходит вызревание нового мироустройства – наднационального геоэкономического пространства, объединяющего на основе универсального языка прагматики светские и посттрадиционные культуры различных регионов планеты.
Наконец, отмечу, что в теории А. И. Неклессы важное место занимает сопутствующая «дневному» варианту цивилизационного развития теневая перспектива «ночного состояния» человечества, последовательного разрушения мировой системы (Мир Распада). Это код антиистории. Грядущий Новый мир концентрирует наряду с положительным потенциалом «ферменты тотальной деструкции» (факторы демодернизации, новой мировой анархии, новой архаики, неоязычества).
В свете такого прогноза, конечно, уместно ставить вопрос о «сломе», предполагающем полную выработанность цивилизационного ресурса европейско-христианской цивилизации.
Однако, на мой взгляд, возможна и другая трактовка современных изменений. В Большом Модерне истощились два варианта христианско-европейской цивилизационной матрицы – католического и православного универсализма, в инобытийных секулярных формах породивших разные варианты антиутопий. С их крахом происходит сброс «идеологии» (т. е. «традиционной», классической культуры, гуманизма в разных его вариантах), а вперед выдвигается сакрализованный еще Большим Модерном сциентизм, но уже в форме деидеологизированной техногенной составляющей. Интеллектуальный ресурс как его база, информационно-технологическое конструирование подавляют все иные функции культуры, стирают их. Не есть ли это задействование третьего, и действительно последнего, христианско-цивилизационного ресурсного набора – протестантской матрицы с ее сакрализацией экономической/технологической деятельности человека? Протестантский вариант, сводя трансцендентальное в лоно рутинной обыденности, в прагматику, возвращает в мир магию, создает мир неопределенности, анонимности и невидимости. Супермодерное «слипается» в Постмодерне, как и в самом типе американца, с архаикой и замещает все предыдущие варианты на Технотронного Бога, Бога – обладателя «кнопки»…
Одним словом, «слом» или дальнейшее и, возможно, последнее раскрытие потенциала европейско-христианской цивилизации?
Заметим при этом, что современное протестантство, в отличие от фундаменталистски ориентированных католицизма и православия, выдвинуло концепцию «постхристианской модернизации», основанной на утверждении принципиальной плюралистичности (фактически незначимости) идеологий и конфессий, форм культуры и сообществ.
Что с искусством?
Мы говорили о том, что искусство интуирует переходы раньше, чем другие «органы» культуры, прогнозирует и проецирует своим языком кануны и рубежи и последствия перехода границы. В европейской цивилизации оно всегда выступало в роли «ока Божьего», будто ассистировало родовой динамике культуры, являясь и повивальной бабкой, и самим новым младенцем, рождающимся раньше времени перехода. Это сердцевина динамики европейской культуры, точка схода архаики, традиционного и модерного, экспериментальное поле культуры и инструмент эксперимента. Искусство умело выпускать всех «ведьм», отменять границы любого типа, чтобы в столкновении коренных оппозиций задолго до перехода сказать о нем и его итогах (хотя смысл сказанного осознается позже). В принципе каждый значительный художник – воплощение пограничья, но есть тип художника Большой Границы, и смыслы, предложенные каждым из них, стягиваются в единый большой цивилизационный Смысл. Данте, Сервантес, Шекспир, Достоевский, Кафка… В живописи и музыке будет свой набор имен.
У большого искусства, помимо прочего, всегда была роль «чистильщика» предрассудков. Оно выступало арбитром между мифом, эсхатологией, религией и рационалистической рефлексией, сциентизмом, являясь оппонентом всех видов редукционизма, одномерного видения мира и его перспективы. Оно всегда знало тайну бытия, всегда намекало на его бесконечные возможности. Сегодня эта функция классического и постклассического искусства (авангард) исчезла вместе с соответствующими представлениями о творчестве, художнике, произведении. М. Элиаде писал о том, что в XX в. происходит своего рода уничтожение всей вселенной искусства, сведения его к tabula rasa, к погружению в хаос, во что-то вроде massa confusa в стремлении дойти до зародышевых форм. И задавался вопросом: для чего? чтобы потом начать историю искусства с нуля?[52]Все сказанное о возможностях и способностях большого искусства действовало примерно до середины XX в., затем искусство истощается, художественные формы уходят на обочину культуры, по мере приближения к Большой Границе их место занимает гибридный художественно-философский дискурс, а место философии – культурология, цивилизациология, которые пытаются сформулировать общие смыслы пройденного пути, в пессимистическом варианте – подписать приговор, в оптимистическом – рассосать тот сгусток, что образовался в сердцевине культуры.
Уже говорилось о том, что современное положение можно интерпретировать как время полной «развертки» цивилизационного мифа. С этой точки зрения можно объяснить и ситуацию в искусстве: тот арсенал мифологического/метафорического осмысления мира, что был предусмотрен цивилизационным ресурсом, выработан; выработанными оказываются и другие ключевые составляющие классического художественного творчества – трансцендентальная и утопическая функции сознания. Новая архаика постмодернизма, ограничивающаяся интеллектуальным ресурсом, подминает, репрессирует (уничтожает?) все другие функции творческого потенциала.
Одноглазый Янус
Всегда сидевший на пороге двери между прошлым и будущим «двуобразный» Янус, одновременно и «Отворитель», и «Затворщик», умел смотреть сразу в две стороны. Долгое время европейскому сознанию верилось, что оно способно не только на историко-графический анамнез и анализ прошлого, но и на прогнозирование, будь то в мифологическом, религиозном или сциентистском вариантах. Притом что на рубеже XIX–XX вв. не было недостатка в пессимизме, все-таки казалось, что Янус не страдает близорукостью. Катастрофы XX в., и технологические (открытие сил тотальной деструкции), и идеологические (крах двух – коммунистического и фашистского – вариантов милленаризма секулярного толка), отрезвили его. Концепция нового, финансового и технологического, «магического», анонимного тоталитаризма компрометируется, помимо всего прочего, постоянным ожиданием его глобального кризиса. Если в постмодернизме, в деконструктивизме глаз Януса, обращенный в прошлое, словно обрел особую остроту зрения (основой тому – достижения теории архетипов, мифа, культурологии, психологии, антропологии, филологии и т. д.), то диоптрии в том оке, что обращено в будущее, снизились до такой степени, что горизонт оказывается покрытым непроницаемой пеленой. Прошлое и современность на нынешнем пограничье осветились пережитым опытом и знанием о нем мощно и ярко, вплоть до глубинных смыслов, но понятые смыслы не питают проективной функции. Сознание культуры (не геополитики!), столь жестоко ошибившееся в XX в., не имеет ресурса для «позитивного» прогноза (а оно ведь хочет именно такого прогноза!). Сегодня всякому прогнозу можно противопоставить скептический вопрос, подкрепленный жестоким опытом.
